Лавгуд любил улыбаться, быть дома, дождь и чай. А еще свою газету, друзей и Ленору. В последней он любил совсем все и абсолютно не верил, что этот лучик счастья освещает путь ему. Бестолковый и в никуда, но его путь с этим ласковым, суетливым и самым любимым солнышком на свете.
Сегодня было очень много из того, что любил Лавгуд: дождь за окном, дом, ароматный лимон, яблоки. Чай на плите и Ленора. Лавгуд не мог не улыбаться, чуть рассеянно и абсолютно счастливо, наблюдая за ее движениями и слушая. А лучше ничего, а больше и не нужно.
Иногда казалось, что счастье - это котенок, совсем еще маленький, еще почти слепой, мокрый и бесконечно фыркающий. Который отогревается в неуклюжих ладонях, слегка царапается и поводит ушком, фыркая. Как Ленора на уверения, что все очень вкусно и можно ли еще?
Сегодня было очень спокойно, а между ладонями нуга сворачивалась в симпатичные шарики. Все было хорошо, так, когда не хочется прыгать, а хочется задержать момент на подольше.
Все было несуразно, тепло, невероятно и правильно. Только так и нужно, думал Лавгуд. Ему хотелось все так же и дальше молчать, слушать, иногда не успевая за полетом мысли светлого образа сердца, терать слова и улыбаться, рассеянно, довольно.
И ничто не могло сделать вечер хуже. А вот лучше вполне, как оказалось. Стук в дверь вначале характеризовался подсознательно как "снова летуны аравийские шалят", но надо было проверить и дать им пять ягод клубники, чтобы угомонились и защищали этот дом, а не шутили над хозяевами. Гостей сегодня не предвиделось, потому что обычно они или сообщали, или нет, но не в такую погоду. В такую хорошо гулять только в одиночестве, а лучше сидеть дома, с чаем, у окна.
За дверью обнаружился совершенно мокрый, привычный Барнабас, с впечатляющим монологом. В котором Ксенафилиус запутался уже на третьем предложении. Где-то между дождем из индусов, меркантильными океанами и городом шотландцев на Кубе.
А еще Барнабас был мокрый. Очень. И после крепких - Снелл явно пьет сок из апельсинов и железного дерева, ребра ж затрещали! - объятий мокрым стал еще и Лавгуд. Растерянно и смущенно обняв и похлопав по плечу Барнабаса, Лавгуд вспомнил, что коридор у них холодный довольно-таки, рюкзак у Снелла большой, а место как то на всех мало.
- И еще купили свежие яблоки и нугу, - продолжил Ксенофилиус слова девушки, радостно улыбнувшись другу. Поздороваться от неожиданности забыл. - Пойдем на кухню?
Пытаясь уложить волосы на место, Лавгуд спохватился и спросил:
- Может тебе полотенце нужно? Или плед?

- Вот еще, тебя останавливать! - весело фыркнула Нора, подзывая из шкафчика разномастные тарелки и столовые приборы. Пытаться остановить говорящего Барнабаса было так же разумно и безопасно, как пытаться научить финского рогоноса танцевать танго - он жеж снесет и не заметит. Мало кто умел говорить так, как Снелл - много, безудержно и в то же время как-то обволакивающе. Любое вставленное слово собеседником ощущалось так, как будто и подразумевалось в изначальном Барнабасовом монологе, вне зависимости от того, было то слово единичным или являлось развернутым законченным сочетанием предложений. Как выяснилось, мало кто умел и готовить так, как Барнабас - при одном запахе из выставленной кастрюли дико хотелось жить, и желательно жить как можно ближе к оной емкости. В идеале так вообще в ней. Праздник "друг приехал!" становился все праздничнее в полном смысле этого слова.

* * *

- Дооброе утро!
Занавески в гостевой комнате распахнулись, впуская в пространство солнечный свет - он благополучно миновал кровать и гордо осветил часть полки и обои. Надо признать, неудивительно - доброе утро было где-то пару часов назад в лучшем случае, сейчас добрым был уже день - но как будить человека с дороги в самое настоящее утро? Особенно когда сама его крайне ответственно проспала.

Кокон под одеялом уныло заворочался, и в голову Леноры закрались страшные подозрения. Самым разумным из них было то, которое вопило о ночном похищении друга аззатонтами, иначе мир только что встал с ног на голову и в такой интересной позиции станцевал польку :  с кровати не раздалось ни звука. Если бы там было хоть сдавленное бормотание в подушку, мольбы к будильнику побудильничать чуть попозже, сожаления о зельеварении первым уроком - да что угодно, в конце концов, хоть пародия на пиратов и крики "свистать всех наверх!" - мисс Саломон ни разу бы не удивилась. Но в комнате стояла тишина. И она вопияла.

Еще только подойдя к кровати и узрев ту часть Снелла, коея не была прикрыта одеялом (ажно целый лоб и часть носа), Ленора прогнала от себя мозгошмыгов, вызвавших те дурацкие подозрения, ибо даже ее огромных познаний в медицине хватило на то, чтобы сказать: плавание в Лондонском вертикальном море не пошло моряку на пользу. Он, так еще и не проснувшийся, пыхал жаром и фимиамами беспокойности. Обеспокоенно дотронувшись до лба спящего, Нора испугалась холодности собственной руки. Остатки сомнений испарились.

Барнабас Снелл заболел.