В младшей школе часто устраивали родительские дни. Это день, когда они приходят в школу, а дети таскают их по классу, показывая свою парту, количество золотых звездочек на доске почета и свой рисунок или контрольную на отлично, вывешенную на стене. Я никогда не испытывал восторга от этого праздника, не умел с энтузиазмом таскать бабушку от места к месту, чем-то похваляясь, с запалом рассказывая о своих достижениях. Да и не было у меня глобальных достижений, которыми можно было бы хвастаться. Заурядные неплохие оценки, таких парт, как моя, в классе было еще двадцать семь, звезд была пара-другая за что-то, за что я уже и не помнил, а рисовал я всегда плохо. Однажды я сказал ей:
- Давай, не пойдем!
- У тебя что-то случилось в школе?
- Нет.
- Тогда почему ты не хочешь туда идти?
Мне было все равно, я мог и сходить. Просто не испытывал никакого энтузиазма к этому мероприятию, но вслух я озвучил не самую удачную причину.
- Ты - бабушка. А это родительский день...

Мне довелось родиться во времена, когда быть сиротой - самое обычное дело. Но только среди волшебников...
В младшей школе сложно утаить отсутствие у тебя родителей. Тебя приводит и встречает из школы бабушка, они не приходят на собрания и школьные праздники, ты пишешь сочинения о том, как провел каникулы или выходные и в них нет ни слова о родителях, только "Мы с бабушкой". Я никогда не врал. И потому половина окружающих меня в школе людей считали меня сиротой, другие - брошенным родителями. Я не был и тем и не другим, но что-то подсказывало мне, что мои одноклассники не отнесуться с должным почтением к болезни моих родителей. А повода глумиться над ними я им давать не желал.
Ее звали Мисс Салли Вестен. Новая учительница. Свой первый день она начала со знакомства. Она спрашивала про увлечения, любимую музыку, домашних животных, но когда очередь дошла до меня, у нее закончились эти хорошие вопросы.
- Чем занимаются твои родители?
Кажется, я побелел.
- Что?!
- Чем занимаются твои родители? Кем они работают?
- Они врачи - произнес я неслушающимся меня языком первую свою ассоциацию с Госпиталем.
- Как интересно! А какие врачи? Хирурги, терапевты, окулисты?
- Да... - все так же испуганно выдал я.
Она засмеялась:
- Что, все сразу?
Я отчаянно хотел, чтобы эта пытка закончилась. Следовало бы выбрать что-то одно из перечисленного ею, но я не запомнил ни одного названия.
- Они...лечат...разные болезни.
- Терапевты?
- Да
- Это очень интересно, садись...
Я рухнул обратно на свой стул, поборов огромное желание еще и сунуть голову в ящик своей парты от стыда. Пытка была окончена, но тут я отчетливо услышал, как Верука Гранчестер, которая имела привычку подлизываться к преподавателям, со своей первой парты доверительным громким шепотом сообщила мисс Салли Вестен: "У него нет родителей".
- У меня есть родители! - неожиданно даже для себя вскочил я.
- Они никогда к нему не приходят. - продолжила свое Верука, словно меня там не было и мне захотелось бросить в нее учебник.
- Невилл, ты все выдумал? - спросила с очевидным разочарованием новая учительница и я моментально стал пунцовым. Я был загнан в угол, на меня смотрел весь класс и я не смог произнести ни слова. Тем временем Верука решила донести но мисс Вестен всю информацию, которой владела.
- Мама говорит, на собрания всегда ходит его бабушка. Что она Заносчивая и Мнит себя особой голубых кровей
Дар речи ко мне вернулся так же быстро, как и пропал.
- Твоя мама - Дура!
Дальше было строгое "Невилл!!!", кто-то на задних партах произнес: "У нее хоть мама есть", Верука рыдала навзрыд, а я был публично унижен и наказан.
Когда после обеда моя "заносчивая" бабушка "голубых кровей" пришла меня забирать из школы, ей предстоял разговор с мисс Вестен. Я ждал, что мне попадет за мое поведение, еще больше за вранье про родителей, но Августа Лонгботтом была полностью на моей стороне. Она разнесла, нет, просто разгромила эту молоденькую учительницу. И даже подтвердила мои слова про миссис Грандчестер. Два часа назад я был совершенно один против всего класса, несносной Веруки и ее мамы, и новой преподавательницы, и вот кто-то встал и на мою защиту. Чертовски приятно осознавать, что в мире есть человек, который вот так готов защищать тебя даже если ты оказался неправ и совершил ошибку. Я понял это много позже. Августу не порадовало мое вранье, да и вести себя я мог лучше и быть выше каких-то глупых девчонок, но там в школе она встала на мою сторону просто, чтобы я не остался совсем один.

Мои родители меня не бросали. И они не были мертвы. Хотя...Я много об этом думал. И все больше приходил к выводу, что я их не знал, хоть и видел их почти каждую неделю.
Я знал тех, кем они стали, и мог лишь фантазировать, какими они были до того несчастья. И как мы бы жили, не случись всего этого. Я представлял себе наш дом, представлял, как мы делали бы что-то, чего не делала бабушка. Августа Лонгботтом едва ли бы стала носиться по полям с воздушным змеем, или валяться в снегу. Все что было у меня от них прежних, альбом с фотографиями, бабушкины истории и редкие встречи с кем-то, кто их знал, когда все они непременно сообщали мне какой-нибудь новый факт и один старый. Что я на них похож.
Я знал сотню этих историй, все наизусть, но все равно уговаривал бабушку снова их рассказывать. Я стащил самую понравившуюся мне фотографию из альбома и прятал ее у себя, находя в этом какой-то сакральный смысл. И Да, я был похож. Но всего этого было недостаточно. Я приходил в Мунго и видел людей, которые не были теми Фрэнком и Алисой из историй. Разбитые, сломленные, опустошенные. Иногда они меня узнавали. И от этого вместе с загоравшимся огоньком тепла в груди по телу разливалась какая-то тянущая боль. Меня словно снова и снова дразнили, показывая, что у меня отняли. Словно говорили: Вот, все что ты можешь получить.
В детстве все было проще. Там была какая-то безусловная инстинктивная надежда. Я верил, что надо лишь подождать и они поправятся. Время шло и ничего не менялось, но вера была на месте. Я узнал, что говорят на счет моих родителей целители, услышал официальное отсутствие шансов. Но где-то глубоко все равно невольно чего-то ждал. А когда я чувствовал, как эта надежда во мне уменьшается хоть на кроху, мне становилась ужасно стыдно.
Мне все время было стыдно. Сколько я себя помню, я все время разрывался. Между любовью к своим родителям, внушенной бабушкой гордостью за них и желанием, чтобы никто не знал об их истории и об их недуге. Я не хотел, чтобы их знали такими, и за это мне тоже было стыдно. Я разрывался между желанием их увидеть и случаем избежать этой тоски, что когтистыми лапками скреблась в груди каждый раз, когда мы приходили в Мунго. Однажды в своих рассуждениях я дошел до того, что попытался представить, было бы ли лучше, если бы они тогда погибли...
Мне было стыдно, что мы ходим в Мунго словно по расписанию и из-за этого похоже это больше на обременяющую повинность, нежели на желание. Мне было стыдно за неловкость, которую я испытывал, если в палате кроме нас и местных пациентов оказывался, кто-то способный осмыслить эту ситуацию. Но в то же время я собирал эти Ее фантики в старой коробке из под печенья. Не формально и не из вежливости, не потому что должен или так следовало бы сделать. Они были мне действительно дороги. Но это все, что у меня от них было. Жестяная коробка с обертками от конфет.
Однажды я попытался вспомнить хоть что-нибудь. Мне было полтора года, когда все закончилось, это не самый удачный возраст для подобной задачи, но я надеялся, что запомнил хоть какую-то мелочь, хоть часы на стене. Мне так отчаянно захотелось иметь хоть одно собственное воспоминание. Я пытался представить, как кто-нибудь подходит к моей кроватке, как кто-то берет меня на руки, пытался вспомнить какой-нибудь рядовой завтрак (Черт возьми, мы же ели!). Но я видел только Августу. Августу возле кроватки, Августу, бравшую меня на руки, Августу на нашей с Ней кухне. Мои родители были у меня на протяжении полутора лет, которых я не помню, а теперь у меня была  только жестянка с фантиками...

Я спустился к завтраку медленнее обычного. Сегодня я все делал медленнее. Я решил, что не хочу туда идти. Не сегодня. Но сказать бабушке я этого не мог. Все что я мог, это двигаться, словно какая-нибудь умудренная жизнью, древняя бразильская черепаха.
Мое "Доброе утро"застряло где-то в пищеводе. Я не умел притворяться и не мог выдать бодрое приветствие перед тем, Что собирался сделать. Ограничившись неуверенным "Угу", призванным обозначать все сразу, я втиснулся между столом и стулом, не отодвинув последний. Я хотел быть незаметным. Нет. Я хотел провалиться куда-нибудь и пропасть. От волнения, страха и угрызений совести у меня разболелся живот, а двигаться я стал еще медленнее, чтобы оттянуть нежеланный момент.
На упоминании Фрэнка и Алисы меня и вовсе прошиб холодный пот. Я не рассчитывал, что она вдруг забудет. Но наверное, я бы этого хотел. Я готов был отказаться от принятого решения. Согласиться, кивнуть, что-то сказать и признать свое поражение, но что-то меня останавливало. "Если что-то начал, всегда иди до конца." - говорила она. "...Ты сын своих родителей".
- Я...наверное...не пойду. - фраза далась мне не сразу, прозвучала тихо, но мне показалось, что она громыхнула раскатом грома и уж точно была услышана. И вклиненное в нее "наверное" ее вовсе не смягчило.