Шесть подростков, двенадцать страшных и ужасных приспешников Темного Лорда. Десять минут препираний, торгов и неуемной истеричности. И детки все равно сбежали. Серьезно?!
Едва они отделились от остальных, Лестрендж избавился от маски.
- Мы в Министерстве! - сердито напомнил Крэбб, словно подобная беспечность Рабстана подвергала какой-то опасности Его. Призывая разделиться, светлая голова Малфой не мог выдумать Лестренджу лучшего напарника. Подобные простоватые во внутренней своей организации экземпляры всегда были главным объектом его насмешек.
- Я думаю, они догадались, что я пожиратель смерти, когда первый раз заточали меня в свою отвратную гостиницу, Старина. - доверительно сообщил Рабастан, добавив серьезней: - Но ты береги лицо, тебе идет..!

Вид у него теперь был тот еще. Его слегка потрепало осколками, когда бессмертный мальчишка устроил фейерверк из многовекового достояния архива пророчеств. Он не придал тому значения. За последние пятнадцать лет он пересмотрел свои представления о боли и неудобствах. Зато в суматохе и темноте местного зловещего планетария, куда их занесло, уже кто-то из своих в благородном порыве изловить во что бы то ни стало двух девчонок и отпрыска Лонгботтомов, угодил в Рабастана чем-то из темной магии. Залечить рану своими силами ему не удалось, и в правой голени не доставало теперь знатного куска плоти. Мысленно иронизируя, что к приобретенной на свежем морском воздухе хрипотце драматического баритона, теперь добавиться еще и благородная, преисполненная бытовой мудрости, хромота, и поминая Малфоевы вычурные трости и суровую необходимость обзавестись в перспективе белокурым париком, Лестрендж отступал. Идейные его коллеги могли и дальше гонять по местным погребам шестерых дерзких подростков, но они задержались. Какие бы идиоты не служили здесь, они рано или поздно явятся сюда по их души, и Лестрендж на тот момент предпочел бы уже быть подальше от основного действа. Он не успел в полной мере насладиться новой своей жизнью, чтобы рисковать своей свободой снова, да еще ради предсказания в шарике со снегом. Великий и Ужасный, к слову, мог бы полагаться на свой авторитет, могущество и верных подданных, пусть не способных отобрать сувенир у ребенка, но очень инициативных в большинстве своем, а не прибегать к гаданиям..!
Оставалось найти нужную дверь и не столкнуться лицом к лицу с подоспевшими наконец силами добра в сияющих доспехах. А Доспехи явно приближались. Шаги, голоса...Позабыв про хромоту и тихо взвыв от боли, он метнулся в ближайшую дверь, надеясь, что не оттуда слышны были звуки приближающегося Добра. Ему нужно было лишь выждать. И он счел, что выждал достаточно. Очевидно, им тоже понадобилось время, чтобы определиться с маршрутом. В тусклом свете голубых свечей он успел увидеть спину, скрывающуюся за черным дверным полотном, и поспешил закрыть дверь. Он надеялся, что остался незамеченным в этом своем неуклюжем маневре, но на всякий случай поспешил, прихрамывая, отступить в темноту комнаты. Он готов был поклясться, что узнал эту спину. Эта мысль даже забавляла его. Но он уверял себя, что лишь додумал и дофантазировал, будто она за ту несчастную долю секунды успела почувствовать на себе его взгляд. Могло ли придти ему в голову, что она не только почувствует, но еще и резко обернется, едва блеск его глаз скроется в темноте.

Старые доки в Лондонском порту были излюбленным их местом. Юные Отверженные. Выросшие без неусыпной заботы мамочки с папочкой, брошенные и бросившие сами. Один ушел из дома в тринадцать, с двадцать четвертым фингалом, который поставила ему мать, второй живет с родной бабкой и тянет из нее последние деньги. У всех здесь своя история. Старшему из них двадцать шесть, младшему - четырнадцать. В их компании до сих пор была только одна девчонка. Лиза, которую все испокон веков зовут Бобом, младшая сестра одного из парней. Худая и нескладная в непомерно затянувшемся своем подростковом периоде, хотя ей уже девятнадцать. Она носит вещи старшего брата и прячет волосы под старой, повидавшей жизнь, кепкой.

Невысокий мальчишка-подросток подсаживается к новенькой и передает ей початую бутыль портвейна. От Боба ее выгодно отличают сформировавшаяся фигура и отсутствие мальчишеских замашек, за такой можно и поухаживать. Остальные постарше предпочитают девиц попроще и подоступней, он же здесь самый неопытный и тайно благоговеет перед Новенькой. Решительной и резкой, такой же как они, но еще пахнущей настоящим Домом.

Брюнетка решительно делает несколько больших глотков из горла и не позволяет себе морщиться, когда дешевое пойло обжигает глотку. Они обсуждают в ее присутствии каких-то девчонок и свои с ними вчерашние приключения во всех подробностях, не скупясь на скабрезные шуточки о девицах в целом. Они с Бобом - свои в доску парни, они не в счет.

Его появление компания, за парой исключений, встречает бодрым оживлением и несвойственными им обычно теплыми приветствиями. Он дорого одет и плохо похож на одного из них, он тот, кого им следовало бы презирать, но как-то ему удалось приручить эту кучку ощетинившейся шпаны. Что-то меняется с его появлением в крошке Лиз и вероятно поэтому не испытывает большого воодушевления от его присутствия один из парней. Белобрысый, скуластый, но оттого не менее ангелоподобный, парень с прозвищем Черт спешит перехватить гостя и отводит его в сторону, где что-то спешно ему докладывает. Новости его явно веселят и с горящим взором он то и дело срывается на короткие смешки. Гость не разделяет его бурного веселья, но слушает внимательно и с улыбкой.

- Что это за хмырь? – девушка кивает в сторону незнакомца.
- Тот длинный? Это же старина Бастьен, ты его тут раньше не встречала что ли? Он наш щедрый благодетель. – с насмешкой произносит мальчишка, - Появляется иногда, подкидывает наличных. Кому-то работу. Скучающая аристократия.
- Какая еще аристократия?!
- Разбирался бы я в сортах благородных задниц, не шустрил бы по ночам грузчиком, Красотка! Не знаю я, какая. Обычный богатый хмырь, как ты говоришь, развлекается иногда в нашей компании. Для сыночки богатых родителей классный тип. Совершенно не брезгливый, - насмешливо замечает он с притворным восторгом, - и брюки испачкать не боится, и в морду может дать, ага…Вечера Доброго, Сударь! – насмешливо салютует он молодому человеку, который вознаградив блондина деньгами за какую-то услугу, наконец, добирается до остальных.
Он здоровается со всеми, и в продолжение старой их игры, галантно касается губами руки Лиз.
- Привет, Стройняшка! – произносит он негромко под редкие смешки собравшихся. Это их старина Боб, эти штуки с позерскими па перед ней кажутся им забавными. Он же называет ее своей любимицей и делает ей высокопарные комплименты, призывая не обращать внимания на кучку неотесанных придурков, которые не заметят настоящей женщины, даже если она укусит их за костлявую задницу. Они следом поминают каких-нибудь вульгарных особ,которые такое проделывали, это старая игра, все находят ее веселой.
Он подсаживается слева к своей любимице и только теперь, чуть подавшись вперед, чтобы выглянуть из-за ее плеча, встречается взглядом с ведьмой, которую игнорировал все это время.
- А тут у нас кто?

Джонс всегда умела эффектно появиться. Яркая вспышка ослепляет его не мгновение, но ее заклятью он все же успевает вовремя сменить направление и белоснежная молния ударяет в стену в паре метров от него. В попытке увернуться он снова опирается на раненую ногу и сжимает зубы, чтобы не встретить старую подругу нелитературной бранью вместо радушных приветствий.
- Тише, дочь Зевса! Я тоже скучал! – иронично восклицает он. Голос его стал хриплым и ниже, чем был когда-то, но насмешливые интонации остались ему верны. В несколько грациозных жестов запястья, одно за другим он отправляет в нее пару заклятий. Обезоруживающее, сбивающее с ног. Он не станет калечить ее без нужды, но теперь он пройдет по костям любого, кто встанет между ним и вновь обретенной свободой. Если эти кости будут принадлежать ей, он, вероятно, пройдет по ним не без сожалений, но шагу не сбавит.
- Джонс! - в тон ей передразнивает ее звонко Рабастан, но уворачиваясь от нового заклятья влетает, и без того изрешеченным осколками, плечом в металлический каркас разбитого шкафа и в этот раз сквозь сжатые зубы из груди все же вырывается что-то среднее между стоном и рычанием, - ...Маменьке передам от тебя привет!
Он метает в нее отбрасывающее заклятье уже без прежней деликатности, в надежде угомонить воинственную амазонку хоть на время.
- Ты всегда была прекрасна в гневе! - хрипло смеется он, не опуская руки с волшебной палочкой, направленной в ее сторону, - Время всегда есть, мой воинственный ангел! Я планирую жить вечно...и у меня пока неплохо выходит - добавляет он доверительно громким шепотом.
Бородатая шутка из далекого прошлого. Разве не такими сакраментальными штучками располагают к себе после долгой разлуки?!
- Стоит сбежать из ада, кредиторы тут как тут! Всюду должен, всюду виновен! - откровенно ерничает он, - ...Нет-нет-нет! Не обманешь, я помню ваши правила, сперва поймайте, потом - допросы! Я чертовски рад тебя видеть, ты не в первый раз пытаешься меня убить, и я рад бы поболтать, но жутко спешу! Хотел бы быть как можно дальше от этих чудных погребов, когда сюда сбегутся твои головоногие друзья. Они и так от меня в последний раз были не в восторге, а сейчас я им еще и все ковры кровью залил...Отойди с дороги, ma cherie! - произносит он уже серьезно, - Я слишком дорожу новой своей жизнью и горазд на необдуманные глупости! ...Или выведи меня! И я отвечу на все твои вопросы. В письменной форме, приложу фотоотчет, снабжу красочными иллюстрациями.
В доли секунд взвесив все в голове, он добавляет последний сикль в эти торги:
- Я видел твою сестричку. Мы с ней славно тогда поболтали.

- Ты не спрашивал, чистокровна ли я.
Он удивленно ведет бровью.
- Ты ведь знаешь, что твоя сестричка говорила не очень серьезно, когда называла меня вампиром из-за того черного костюма?! Приводи ты в дом чаще людей со вкусом, подобных недоразумений бы не возникало! ...Но дай попробую! - оживившись, он запрокидывает голову, обнажая воображаемые клыки, и тянется к ее шее.
- Дурак! - ловко уворачивается она, заставляя весело шуршать мышей.

Стоило бы отбросить сантименты вместе с детскими заклятьями куда подальше. Ставки не те, чтобы играть в поддавки, но это была Гестия Джонс. Удивительная и остроумная, столь неотразимая в гневе, Его Гестия Джонс. И не подыгрывай она ему в эти самые поддавки, уже остервенело втаптывала бы его останки в местный паркет.
Он отмахивается защитными чарами от ее проклятий. Это была бы увлекательная игра, не происходи это все в министерской песочнице.
- Справедливо, - саркастично замечает он, - Хорошие девочки не врут.
Они бросают заклятья одновременно и уворачиваться больше некуда. В голове успевает мелькнуть мысль, что забраться в угол было большой глупостью и он подрастерял все навыки в этом чертовом Санатории. И что висеть теперь его голове над камином в качестве трофея в доме бывшей подружки. Когда-нибудь она сможет устроить аттракцион. Я знаю еще кучу девиц, которые согласились бы иметь такую.
Удар приходится в грудь, в следующее мгновение затылок звонко встречает стену. Воительница на пару секунд выпадает из фокуса. И он в вязком тумане, заполняющим чертову комнату, на удачу отправляет в ее сторону оглушающее проклятье. Последний предупредительный жест. Если представится шанс продолжить их светскую беседу. Последнее, что нужно делать в обществе аврора, готового тебя убить, играть в кисейную девицу. Но жизнь вновь приобретает краски, он на полу, но не связан и даже жив. Упираясь лопатками в стену, он предпринимает попытку встать, но раненная нога подворачивается и он вновь с тихим рычанием оседает на пол. Что ж, Танцуй, пока не сдохнешь! Он демонстративно устраивается поудобней, так словно это Он решил присесть. Но не сводит палочки с ведьмы. Всю игру испортишь! - думает Рабастан с досадой мальчишки, которого в разгар увлекательного занятия позвали обедать.
- Смешно. - еще кривясь от боли, сдавленно одобряет он шутку. На его счастье приступ, как леди изволила выразиться, Словоблудия застал врасплох и саму Гестию. У него есть шанс перевести дух. Он слушает с самым показательным вниманием, иногда кивает для убедительности.
- Ты загнала меня в угол! - укоряет он ее насмешливо, - Что мне остается?!
И только "Синеглазый" заставляет его оскал смениться искренней улыбкой. И дальше он слушает ее, почти не ерничая. Кроме того момента, когда при упоминании стража Азкабана грустно вздыхает: Он там скучает, наверное! Еще надеясь договориться. Еще надеясь, что следующее заклятье, с которым он вынужден был определиться, ему не доведется выпустить в давнюю свою подругу.
- Потому что Не Я заговорил про Крошку Гвеног?! - подсказывает он мгновенно, едва она произносит свой вопрос, - Что она вспомнила, Гес? - улыбается он. Улыбается широко и добродушно, только вот антураж и история придают его улыбке зловещий вид. И наверное всегда теперь будут придавать. Трудно быть обаятельным и безобидным, когда по всем Лондону твоя улыбающаяся физиономия соседствует с емкой надписью "Разыскивается", и только пара слепоглухонемых не знает, что ты жестокий убийца. Когда бы ты был еще так популярен?!
- Ну же, Гестия! - повышает он голос, у него нет времени препираться, - Что она вспомнила?! Знай ты только версию, где я страшный и ужасный Убийца, мы бы сейчас с тобой не болтали! Ты бы заставила меня оседать на пол тысячей живописных лоскутков и даже палочкой для этого не воспользовалась!
- ...Все ты знаешь, Гестия Джонс. - вновь понижает голос и вкрадчиво произносит он, - Только набиваешь цену своему эскорту...Уйдем отсюда! И я изложу тебе красочную исповедь, как счел однажды, что девочка, забравшаяся в шкаф, заслужила Шанс! Что ты теряешь?! Как видишь, сбежать я от тебя не смогу! - насмешливо торгуется он, - Не понравится история, продолжим рвать друг другу глотки! А спустя сотню лет потомки найдут наши сцепившиеся останки, попытаются разлучить и мы осыпемся бренным прахом, да здравствуют Гюго! - скороговоркой произносит он, и рывком поднимается на ноги, в примирительном жесте вскинув левую руку, чтобы Джонс не продемонстрировала одну из своих аврорских штучек и не прибила его на месте за одно резкое движение. Но так и не опустив правой руки с палочкой, направленной ведьме в грудь.
- Тик-так, Джонс! Тик-так! - саркастично цедит он.

- Ты слышишь это, Гестия Джонс? - Рабастан лежал на диване в гостиной Джонс и обращался к потолочному перекрытию, территориально за которым леди собиралась на бал.
- Что я должна слышать? - донеслось со стороны лестницы.
- Это жизнь проходит... - с самой скорбной физиономией, какую только смог изобразить, сокрушенно констатировал Лестрендж.
- Крышка Магической Британии, если все авроры так собираются..! - не унимался он, когда с тихими чертыханиями Гестия суетилась наверху, - Тик-так, Джонс! Тик-так!

Гестия Джонс спала рядом в сумбурном гнезде из подушек и одеяла. Предрассветные сумерки уже пробирались в ее спальню, но он не спал. Его пальцы, едва касаясь бархатной кожи, скользили по шрамам на белоснежной ее спине.
Девочка Война…На ее теле были целые карты былых сражений. Он едва ощутимо коснулся тонкой полосы на плече. Проложил пальцем в воздухе путь к следующему шраму. Не касаясь, чтобы не потревожить ее сон.
Джонс впервые за долгое время спала так безмятежно. Бесстрашный аврор большую часть времени, как бы не хорохорлась, была комком нервов. Всегда собранная, готовая к бою…
След от какого-то темного заклятья под ее лопаткой остался грубым росчерком в пару дюймов.
Что-то медленно сдавливало его нутро. Неприятное осознание…
Он хотел бы, чтобы в мире существовала только эта комната с этой невозможной девчонкой.
Он был на стороне «плохих ребят», но он не желал войны. Не желал сражений, смертей…Рабастан Лестрендж отчаянно, как умел, любил жизнь. Разбитную, прекрасную и грязную, во всех ее проявлениях. Гестия в это время жила войной. Не из агрессивного нрава и даже не из высоких убеждений. В какой-то момент эта война просто захватила ее, словно разгоряченного в пылу увлекательной игры ребенка. Личная трагедия выжгла что-то невыносимо важное. И Девочка Война самоотверженно бросалась на всё новые препоны. Из них двоих Он был за тех, кто все начал. Но это в Ее груди стучал пепел недалеких предков. Стучал и настойчиво звал куда-то совсем не туда.
Лестрендж любивший когда-то и самые грязные развлечения, теперь возможно сменил бы их все на эти сумерки. Чтобы эта комната осталась вне времени, словно шар со снегом на чьей-то полке. И тогда быть может, ему хватит времени залечить ее шрамы, те, что глубоко под кожей.
Но что потом? Его саркастичное нутро звучит ехиднее обычного. Как скоро этот мирок тебе наскучит? Твои приливы нежности умилительны! Ты становишься сентиментальным, братец! Но что Потом?
К черту войну! К черту разные лагеря! Что ты поведаешь ей, когда иссякнут все темы для разговора? Примет она твою внезапную нежность, знай она правду?!
Воинственная сила добра и отборный негодяй, что так хочет мира. Где ваш общий Дом?
Он откидывается на подушку и сжимает кулаки. Едва ли не впервые он ловит себя на сожалении о том, что роман его заведомо обречен. Он привязался к ней. Но конец этой истории уже предрешен, и что так редко бывает, не им самим.
Еще много лет в Азкабане он будет вспоминать эту спальню и эти сумерки. Воспоминание, которым чертовы твари внезапно не смогут угоститься, потому что в нем смешаются самые спорные чувства. Утро, когда он заблаговременно принял для себя Их конец.
Ему было плевать на ее родителей. Плевать на ее сестру. Его волновала только она. Всезнающий Лестрендж не успел заметить, как Гестия Джонс неведомым образом пробралась в его голову и сердце. Он окончательно осознал это в то утро. Впервые за много лет ему хотелось оберегать, а не разрушать. Но Гестия Джонс сама была природной стихией и с разрушениями знакома была не хуже его. Ему хотелось любя встряхнуть эту несносную воительницу и показать ей другой мир. Где нет нужды грызть стены и разбиваться каждый раз на осколки. Впервые, ему больше не хотелось разрушений.
Он решительно подался к ней и коснулся губами ее плеча, больше не боясь потревожить ее сон. Все чудовища уже здесь…
Она улыбнулась во сне. Его дыхание переместилось ближе к шее, а правая рука скользнула под одеяло к горячим ребрам. Он зарылся носом в короткие кудри у основания ее черепа, жадно вдыхая запах всех ее пепелищ, и привлек ее к себе.
- Я не хочу, чтобы утро наступало. – медленно прошептал он, пряча за новыми поцелуями всю накатившую боль.
- Девочка Война… - впервые произносит он вслух и целует шрам под ее лопаткой. Он прижимает ее к себе еще крепче, чтобы она не смогла увидеть его лица.
- Мне кажется, я люблю тебя, Гестия Джонс.
И что-то окончательно ломается в нем в тот миг.

Их сделка состоялась. Они на крыльце ее дома. Гестия щедро предостерегает его угрозами сквозь зубы, но он не в состоянии ее слушать. Кровь стучит в ушах.
Компромисс дался им тяжело. Лестрендж на удивление легко согласился на зелье, но наотрез отказался отдать палочку. В качестве жеста доброй воли и форы, разве что, убрал ее как можно дальше, и позволил леди вести в этом безумном их танце.
Хромая все сильнее, он проходит в гостиную, не спрашивая разрешения. По полу за ним тянется редкая россыпь рубиновых капель. Здесь, в относительной безопасности, вдали от Министерства, хоть и с его конвоем, он заметно успокаивается. Этот дом пахнет теперь совсем по-другому. Не так, как запомнил он.
Он опускается в кресло, не без ругательств, и его рука скользит в складки мантии. Гестия тут же наставляет на него палочку. Он иронично изображает всем своим видом неодобрение такой суровой бдительности.
- Девочка Война… - произносит он, растягивая, и оба они отчетливо слышат в этом не сорвавшееся с губ «Моя…».
Затем улыбается шире и медленно достает белоснежный платок. Спустя столько лет он все еще пижон с этими своими шелковыми платками с монограммами, над которыми она столько иронизировала. Он протягивает его ей, кивая на разбитый висок.
- Ты слишком занята, чтобы это поправить. И слишком не доверяешь мне, чтобы позволить помочь…

В дом его пустила беспокойная Гвен с огромными перепуганными глазами.
- Я не хочу, чтобы ты видел меня такой. – невесело усмехается Джонс.
- Я и раньше догадывался, что из девушек при ранениях льется не розовая вода.
Она укоризненно смотрит на него. Гвен уже сбежала наверх. На коленях Гестии огромная миска с каким-то настоем, в котором она держит правую руку по локоть. Предплечье щедро испещрено глубокими порезами, и он даже знает это проклятье и его автора. Когда-то он выпытал у него все подробности.
Без слов он проходит в комнату и небрежно избавляется от пиджака. Закатывает рукава и опускается перед ней на колени.
- Что ты задумал, Лестрендж? Все уже…
- Это не работает. – несмотря на ее протесты, он забирает у нее миску и брезгливо отставляет ее подальше. С покалеченной руки падают капли настоя каких-то магических травок, смешанного с ее кровью, и распускаются на его белой рубашке грязно розовыми цветами.
- Я профан в колдомедицине, но кое-то могу, - произносит он, бережно обращаясь с тонким запястьем, - И я определенно начинаю скучать по тем временам, когда проблемы моих пассий ограничивались сферой гардероба.
Он произносит про себя контрзаклятья и раны существенно, но не до конца стягиваются. Снейп, вероятно, отрыл ему не все карты, но это работает лучше того «чая» из корешков.
Из его волшебной палочки, словно серпантин, струится бинт и он, уже куда более неуклюже без магии, стягивает ее руку повязкой. Гестия пытается шутить, но Лестрендж злится и плохо это скрывает. Когда следующие несколько фраз опять заведут их в спор, он холодно сожмет ее раненное запястье через повязку.
Ближе к концу той чертовой войны они все чаще ругались из-за нее.
- Давай уедем, Джонс?! – сказал он однажды ночью ее макушке. В темноте на него заблестели два зеленых глаза. – Я покажу тебе мою Францию. Возьмем твою болтливую сестрицу и сбежим от всех.
Он не смотрел ей в глаза, а она продолжала молчать. Ее холодная рука легла ему на грудь словно в преддверье объяснений ее отказа. Он недовольно выдохнул под ее прикосновением, и одеревенел, словно из него выпустили что-то живое, что теплилось какой-то и без того вялой надеждой.
- Веришь, что сможешь сожрать всех врагов? – зло спросил он, обращаясь куда-то в потолок.

Предложенный платок Джонс холодно проигнорировала, и он опустил руку. Порезы отдавались скрипящей болью. Казалось, в некоторых остались стекла. Рана на ноге, которую он не смог наспех залечить, беспокоила еще больше. Но он был далеко от своры хитвизардов, спущенных с цепи. Он был в доме, по которому, стыдно признаться, тосковал дольше, чем сам мог ожидать. И ее «Синеглазый» еще вяло бился помятым мотыльком где-то за сломанным ребром, обещая хоть какой-то жалкий шанс этой жуткой партии. Но надолго ли?
Он выжидающе посмотрел на нее.
- Что?! Я не угадал с комнатой для допроса? Если нам нужно идти на кухню, ты рискуешь потерять ценного свидетеля.
Он откинулся в кресле и закрыл глаза, стараясь не слишком гримасничать при каждом движении.
- Если по старой дружбе плеснешь в сыворотку немного хорошего огневиски, я буду благодарен.
Его собственный голос показался ему чужим, словно он раздавался из-за стены. Темнота начала медленно поглощать его, и он поспешил открыть глаза. Не хватало отключиться, и очнуться в камере.

- Это цирк, Лестрендж! Ты будешь корчить из себя пацифиста?!
- Нет. – весело улыбается он, но повышает тон. – Я сволочь! И мне искренне плевать на всех, кто добровольно отправляется кормить червей.
- Идет война..!
- Я не хотел ее! Мне она не нужна. Это не моя война. И не твоя, Джонс! За что ты бьешься?

Он задумчиво вертит флакон с бесцветным зельем в левой руке.
- Ты точно хочешь Этого? – он встречается с ней взглядом, подрастеряв свое былое веселье, - Я не стал бы тебе врать и без этой дряни.
Джонс огрызается. Ни на что другое он и не рассчитывал.
- Твое здоровье, Джонс! 

Знай, в душе моей так больно, словно сломаны все кости.
Я и имя твоё не помню, и дышать не могу от злости.
Обездвижен, подавлен, сломлен. Даже смерть не зову в гости.
И в душе моей так больно, словно сломаны все кости.

Жизнь Лестренджа много лет сплеталась в яркий калейдоскоп. Эти маггловские штуки (столь иронично!) собирают из осколков. Он спешил жить. Был жаден до новых впечатлений, новых мест, знакомств…и связей. Он спешил, боясь не успеть. Или боясь остановиться однажды хоть на мгновение, чтобы, поддавшись соблазну, не оглянуться.
Позади тлели одни лишь пепелища. Обаятельный, виртуозный демон превращал в прах и щепки все, к чему прикасался. Осознанно, с восторгом и интересом увлеченного игрой мальчишки. Он все быстрее остервенело раскручивал эту чертову карусель, отлично отдавая себе отчет в том, что сойти с нее не разбившись уже не удастся. Но это лишь подзадоривало его. Ставки выше. Все на кон. Чтобы эта чудная игра не теряла своей привлекательности.
Чужие жены, юные дочери благородных семейств, маггловские девчонки, что таяли от его манер. Соперничество и целые войны с мужчинами из праздного азарта и скуки. Сложные выверенные комбинации и взбалмошные авантюры. Игры в Богов. Сперва с чужими чувствами, а позже и с жизнями.
Оттого не менее обидно было угодить в Азкабан, прожив за полтора десятка лет сознательно затянувшейся разбитной юности столько всего, что хватило бы на дюжину жизней. Он проживал их снова и снова в своей голове, когда время остановилось. Пока в какой-то момент поддавшись не то местному безумию, не то пошлому романтизму, не принялся вершить судьбу иначе в своих воспоминаниях, уводя их в иные русла. Воображая иные жизни, которые могли бы случиться с ним, прими он в тот или иной момент другое решение.
Он вспоминал все. Хорошее и плохое. Он увлекался так, что перестал замечать разницу между тем, когда воспоминания воскрешал он сам, а когда чертовы твари по ту сторону решетки. Лестрендж одновременно спасался и тонул, безвольно захлебываясь, в самых болезненных своих воспоминаниях. Просто, чтобы не растерять последние их, даже самые жалкие крохи.
Они отняли у него достаточно. Похоронили заживо. Его разбитных свершений и тех немногих сокровенных душевных порывов им не заполучить. В своем каменном гробу он проживал их снова и снова. В бесконечном том холоде, что надолго возненавидел, он умирал каждый раз, но готов был поклясться, что ощущал наяву те памятные чьи-то цепкие пальчики и горячие поцелуи. Чьи-то тонкие талии под его огрубевшей ладонью приобретали плотность и соленый ветер беззубо бросался на стены Богом забытой крепости в темпе старого вальса. Он не был там один. И все чаще ему казалось, что он теряет рассудок. Грань между реальностью и воспоминаниями стиралась. И в какой-то момент Рабастан, всегда превозносивший острый ум выше всех других качеств, и первое время так отчаянно боявшийся лишиться рассудка в этих стенах, счел, что безумие стало бы отличным выходом из положения. Заблудиться однажды в коридорах своей памяти и остаться там навсегда неотразимым восторженным юнцом.
Оттого до сих пор он боится, что может проснутся, а новая жизнь окажется лишь дурной шуткой его сознания. Быть может поэтому бессонница стала его верной спутницей в последнее время. Страх перед пробуждением, что непременно последует за сном. Зловонный, липкий страх очнуться однажды вновь в той клятой камере Азкабана.

Казалось бы, он мог легко догадаться, что она чувствовала. И он предполагал ее ненависть за то, чем все закончилось однажды. За выбранную им сторону и многогранный обман. И еще больший праведный ее гнев за нежность и душевное тепло, в искренности которых она непременно не единожды усомнилась. Воинственные валькирии не прощают такого. Стоит ли говорить об убийстве, что не оставило от ее жизни когда-то камня на камне?! Будучи хоть сколько-нибудь здравомыслящим человеком, Рабастан никогда не стал бы рассчитывать ни на прощение, ни на понимание. Но весь этот бесконечный вечер Гестия Джонс невольно искрила своими истинными чувствами, словно грозовая туча. И он не единожды уловил за всем этим что-то еще, что не мог распознать. Сожаление о том, что все закончилось именно так? Если его не выжгло дотла в тот миг, когда она узнала всю правду, у нее была куча времени истребить в себе на корню любые чахлые зачатки сожалений о нем.
Но Он – совсем другое дело. Хитрый демон изначально играл нечестно. Он полюбил эту невозможную девчонку, зная все карты. И теперь этот дом обезоруживал его. Еще четверть часа назад его ум рьяно соображал и продумывал десяток сценариев на несколько ходов вперед. Но теперь он отупел и размяк в этой гостиной и в этом кресле. Это было опасно, но не то схватка потрепала его сильнее, чем ему сперва показалось. Не то виной тому была сентиментальная история позади, которая теперь на самом деле, напротив, не обещала ничего хорошего. Эта мысль тускло билась где-то в районе затылка, тщетно требуя к себе безраздельного его внимания. Но Лестрендж был так вымотан, что готов был прийти к почти уже заманчивой мысли, что помереть от руки Гестии во всей сложившейся ситуации – не самый плохой вариант. Ужасно пошлый в своем драматизме, но лучше самой последней встречи с тварями из преисподней.
Этот дом тоже был в там. В тех воспоминаниях, которым было мало места в тесной камере. Ее острые ключицы, и копна волос цвета воронового крыла, но в то же время цвета горького шоколада в отблесках каминного огня. Ее запах, ее голос и такой редкий, и оттого еще более ценный, смех. Впервые в жизни Рабастан Лестрендж переиграл сам себя. Он разрушил все и обратил в прах еще до того, как познакомился с ней.
Когда-то, в одной из его прошлых жизней, зеленоглазой ведьме удалось приручить демона разрушений. А он спасал ее. Как умел. В той жизни она встретилась ему разбитой девчонкой в свежих подпалинах. Гордая и бескомпромиссная, она хорохорилась и делала вид, что ей все нипочем. А он с энтузиазмом юного натуралиста приручал ее, словно дикого зверька. Одновременно в каком-то хищном танго и совершенно искреннем порыве он увлекал ее прочь от мрака бездны. И хотя он никогда не загадывал для этой истории счастливого финала, он не планировал и жестокой развязки. Но в том самом вымышленном танго он просто отпустил ее в какой-то момент в небрежном па. Вероятно, тем самым отправив свою Девочку Войну вновь на дно пропасти, из которой ей с таким трудом почти удалось выбраться.

Ему нравилось заботиться о ней, но Гестия всегда была сильной и гордой. Она сняла свою броню перед ним полностью лишь однажды. Спустя какое-то время после смерти Уилларда. Он буквально вынудил ее позволить себе быть слабой хоть раз в этой чертовой жизни. Он спорил с ней, пока железная ее сдержанность не обратилась в крик, а крик не сорвался в рыдания. Она рычала ему в грудь невнятные проклятья, сотрясаясь всем телом и вцепившись в его рубашку с такой силой, словно ей одной она могла воскресить кудрявого жизнелюбивого парня.
Годы спустя они обменяются ролями. Это Его теперь нужно собирать из осколков и Его возвращать к жизни. И когда Гестия Джонс в один прекрасный день, наконец, навоюется, она станет последним его оплотом покоя. Последним его и единственным Домом и тихой гаванью. Холодной морской водой, что смывает кровь с обожженных рук и затягивает раны. Теперь Ее невесомые прикосновения будут прогонять кошмары за пару мгновений до мучительного пробуждения. Хотя на самом деле, они оба вновь спасали друг друга, будучи, пожалуй, во всей Британии единственными, кто сгодился бы на эту роль друг для дружки.

Но там глубоко, где не видно тебе,
Мне совсем нелегко, я буквально на дне.
И падает снег, сверху падает снег.
Не в силах сокрыть твой пламенный след.

Его лицо комично отражалось в гранях склянки с сывороткой правды. Он силился вспомнить, доводилось ли ему пробовать ее раньше на допросах, но между его немногочисленными воспоминаниями о первой войне и сырыми каменными стенами был лишь мутный серый всполох каких-то невнятных бесед, которые не были интересны не одной из сторон, потому что уже ни на что не могли повлиять.
Он уже отсалютовал Джонс открытым флаконом, когда на столик перед ним опустилась бутылка и пара стаканов. В глазах его промелькнула тень улыбки. Когда-то юная Гестия предпочитала игристым и прочим «девчоночьим» напиткам крепкий алкоголь, будь то огневиски или дешевый маггловский портвейн. И они никогда не использовали стаканы. Было что-то интимное и очень атмосферное в том, чтобы передавать друг другу бутылку и пить из горла.
- Не говорил всей правды. – поправил он, невесело улыбнувшись и наполняя лишь один бокал, чтобы не спугнуть Дикую Кошку еще одной порцией ухаживаний. Хотя произнес это он, скорее иронизируя. Ему ужасно не хотелось сейчас спорить. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что это вовсе не трогательное примирение. Это лишь короткое перемирие, которое необратимо обернется катастрофой в любую секунду. Но пока…Ему почти нравилось быть здесь, жить в этом моменте.
Эта история давно требовала душераздирающей исповеди и признания всех грехов без дальнейшего их отпущения. Бескомпромиссной Гестии Джонс достаточно было факта выбранной им стороны для ее личного приговора. Подводные камни их общей истории не принесут ей ничего, кроме новой боли. И ценой его шанса на свободу сегодня было вскрыть все ее старые шрамы и выжечь вновь те хрупкие ростки новой жизни, что она взращивала все эти годы на месте былых пепелищ.
Он вылил половину сыворотки в огневиски и отсалютовав ей бокалом, опустошил его залпом. Несколько секунд он прислушивался к своим ощущениям.
- Без этого я мог подбирать слова и поберечь твои чувства, как бы гнусно это не звучало в контексте всей ситуации.
Он открыл вторую склянку и принюхался к зелью. Опрокинув его в бокал, он пригубил и его.
- Благодарю, - тихо произнес он, и отставил недопитое зелье.
Он разрывался между внезапным порывом отвести взгляд всякий раз, когда она устремляла на него свой взор, и желанием вдоволь насмотреться на нее.

- Пользуясь сложившимися обстоятельствами, я предпочел бы поведать тебе всю историю целиком, чтобы не вырывать события из контекста. Видимо, если ты позволишь?! Я постараюсь быть деликатнее в формулировках, но это может не сработать. Тем более, я так удачно никуда не тороплюсь и очень заинтересован в том, чтобы эта беседа не ограничилась бездушным коротким допросом.
Лирическое отступление потребовало немалых усилий воли. Действие сыворотки проворачивало затейливые штуки с его сознанием. Ответ на заданный вопрос спешил сорваться с языка вопреки логике повествования, но Лестрендж упрямо выстраивал свой рассказ предложение за предложением, и даже успел порадоваться, что сыворотка правды прощает ему его сарказм.
- В отделе тайн тогда появилась новая игрушка, и Темному Лорду нестерпимо захотелось ею воспользоваться. Но она была в погребах Министерства, и никто не знал до конца, что она умеет. И именно твои родители, так уж случилось, в ту пору изучали ее.
Лестрендж всегда был словоохотлив, но под действием сыворотки они лились из него совершенно непривычно и, кажется, быстрее обычного. Он ощущал, как что-то мягко, но настойчиво притупляет его волю.
- По большому счету пожиратели смерти наведывались в дома жертв в двух случаях. Если это была акция устрашения для широкой общественности. И если ситуация предполагала долгие допросы, которые неизменно подразумевали пытки…Когда-то давно я надеялся, что мне никогда не придется тебе это рассказывать. И сейчас мне искренне жаль – произносит он, осторожно пробуя каждое слово. У него вырывается несколько нервный смешок. Когда бы еще столь формальные извинения были подкреплены зельем, не позволяющем лгать, - …вскрывать твои едва зажившие душевные шрамы.
Он заглядывает ей в глаза, рассчитывая на еще один эффектный ход, но веки тут же тяжелеют и взгляд его на мгновенье затуманивается.
- Расчет всегда был на то, что кто-то еще окажется дома. Питомцы и дети – всегда отличный вариант. Было бы глупо сейчас изображать из себя святошу и рассказывать тебе, как все это было мне чуждо. Я не рвался в приспешники Темного Лорда, и будь у меня выбор, предпочел бы этой службе девиц и развлечения. Но став им, я нашел свои плюсы и нашел то, что меня забавляло. Пытки младенцев не были одной из этих вещей. Но мне было плевать на еще одну благообразную министерскую чету.
Рабастан полагал, что сыворотка правды не даст ему соврать, но как выяснилось, она не давала и просто смолчать.
- Я до сих пор не знаю был ли в том плане расчет на тебя. Но те, кто планировал эту историю тогда, очевидно, делали большую ставку на крошку Гвеног.
Нас было трое. Макнейр исправно отвечал за пытки, но Берк манипулировала этим идиотом и взяла все в свои руки. Мастера, знающие свое дело, делают ровно столько, чтобы получить необходимую информацию. Психопаты больше развлекаются, чем ищут ответы. Для того, что вытворяла Кэтрин у меня, пожалуй, не найдется подходящего слова. Мы были в их спальне. МакНейр выпытывал сведения из твоего отца, пока Кэт бесновалась с миссис Джонс…
Скривившись, он допил одним большим глотком зелье, и налил себе еще огневиски. Вновь откинувшись на спинку кресла с бокалом в руке, он продолжил:
- Гвен пряталась в шкафу. Я был в другом конце комнаты и в какой-то момент заметил, как блестели ее огромные перепуганные глаза в прорезях деревянных дверок. Все это время она за всем наблюдала и не издала ни звука, хотя…- он попытался удержать слова, но они вырвались против его воли, - твоя мать вопила…я не знал, что люди могут так кричать до той ночи.
Он заметил, как побелела Джонс, но не смог остановиться.
- Ты видела лишь последствия, но кровь и раны были не самой жестокой частью того, что вытворяла с ней Берк. Гвен видела все.
Когда мы только проникли в дом, Кэтрин искала ее. Мы с МакНейром прошли в спальню и обезоружили Джонсов. А она ходила по комнатам несколько минут, заглядывая под кровати и распахивая занавески. Никто из нас не догадался заглянуть в шкаф в той комнате, где все происходило. Шестилетка обыграла нас в прятки. И никто не обратил внимания на прискорбного вида плюшевого зайца под этим шкафом. Она уронила его, когда пряталась.
Я стал наблюдать за ней. Ждал, что вот-вот она выдаст себя, но она молчала. В какой-то момент она почувствовала мой взгляд и стала смотреть на меня. Тогда я подумал, что девчонка, которой хватило умишка спрятаться и не быть обнаруженной все это время, заслужила шанс.
- Я не был до конца уверен, как поступлю с ней. – неожиданно для самого себя продолжил он. - Я не стал бы впутывать ее в то действо, что происходило там, но допускал вариант избавиться от нее в конце каким-то быстрым и гуманным образом.
Рабастан вспомнил об этом впервые и изменился в лице. Он искренне удивился собственному откровению, но тут же вспомнил, что и вправду на мгновение представил тогда, как он откроет шкаф, дождавшись ухода остальных. Как заговорит с маленькой девчонкой, чьи фотографии успел осмотреть на камине внизу. Вернет ей этого жуткого, засаленного зайца, а после хладнокровно ее убьет. Уродливый акт милосердия, до истинного аналога которого ему нет никакого дела, ради какой-то одному ему понятной эстетики.
- Я забыл об этом, - просто сообщил он и остановился, чтобы перевести дыхание и сделать большой, жадный глоток из бокала, но слова рвались из него, независимо от его желаний.
- Берк оттачивала все более мерзкие заклятья, да и МакНейр истощил все запасы своего скудного спокойствия. Я избавился от маски и подмигнул ей. Незаметно наложил заклятье, лишив голоса. Попытался показать незаметно, чтобы вела себя тихо. Эти двое были так увлечены, что не заметили моих манипуляций. Потом я прошел на другую сторону комнаты и прислонился спиной к шкафу, чтобы перекрыть ей обзор. Я готов был к тому, что она испугается и раскроет себя, когда я направлюсь к ней. Но она сдержалась. Я чувствовал, как она замерла, как затаила дыхание. Небрежным движением я незаметно пнул зайца куда-то под тот же шкаф, чтобы его не увидели остальные.
Он поднес бокал к губам снова, но не смог замолчать, и смирившись, опустил руку на подлокотник.
- А потом я остановил пытку миссис Джонс. Одним коротким смертельным заклятьем. Она перестала кричать, и шкаф за моей спиной задрожал. Гвеног пыталась открыть дверь, но я крепко облокотился на нее. Позже Берк расправилась с твоим отцом.
Он смотрел на Джонс, жалкими остатками незамутненного разума пытаясь сообразить, пора ли ему вооружаться для дальнейшей самообороны или пора предпринять попытку изобразить какой-то утешающий жест. Хотя последний грозил ему гораздо большими увечьями, чем предыдущие признания. Он допил огневиски и потянулся к бутылке. В этот раз Джонс позволила ему наполнить ее бокал. Хотя правильнее было бы сказать, что сейчас все это для нее просто не имело значения.
- МакНейр сбежал первым. Кэт распевала песни на улице под расплывающейся в небе меткой. А я открыл этот чертов шкаф…

Крики Кэтрин доносились с улицы. Кроме зеленого зарева в окне от огромного скалящегося черепа в небе, на откосах запрыгали блики пламени – полыхало соседское дерево, которое Берк подожгла веселья ради и теперь отплясывала вокруг, словно на шабаше.
Рабастан опустился на пол и сел, вытянув ноги. Спиной он все еще блокировал дверь. Взмах палочки и заклятье немоты было снято.
- Как вас зовут, леди? – тихо спросил он.
Шкаф молчал. В комнате стоял резкий запах крови и страха. Лестрендж нащупал за спиной игрушку и усадил плющевого зверя себе на колени.
- Как зовут вашего друга?
Он поднял зайца и теперь тот заглядывал в прорезь дверцы. В этот раз девочка ответила. Едва слышно и не сразу. У него не было столько времени. Он развернулся и сел лицом к шкафу, скрестив ноги. Очень медленно Лестрендж потянул за дверную ручку. Между веселенькими подолами винтажных платьев, в заднюю стенку вжималась девочка. Из-за острых коленок выглядывало заплаканное лицо и те же самые огромные, перепуганные глаза. Он улыбнулся и изобразил нечто вроде поклона, затем еще раз взглянул на игрушечного зайца с несимметричными ушами и протянул его хозяйке. Но девчонка, не моргая, смотрела куда-то за его левое плечо. Он обернулся. На постели в неестественной позе обмякла миссис Джонс. Ее рука свешивалась с высокой кровати, по узкой кисти пробежали несколько рубиновых нитей крови, капли которой редко продолжали падать на ковер.
Лестрендж приосанился и переместился левее, нарочно попадая в поле зрения ребенка. Маленькая Джонс вынырнула из своего оцепенения, но глаза ее вновь быстро стали наполняться слезами. Она вцепилась в своего зайца. Было видно, как она старалась сдержать слезы перед ним, даже до боли закусила губу, но все равно тихо заскулила.
- Не бойся меня. – спокойно произнес он, и предложил ей руку, чтобы помочь выбраться из убежища, - Тебе не стоит оставаться в этой комнате. Выходи, и я провожу тебя. Никто не причинит тебе вреда.
После короткого раздумья Гвен, набрав полные легкие воздуха и задержав дыхание, подалась вперед.

- …Я велел ей закрыть глаза и вывел из той спальни. Проводил в ее комнату, усадил на кровать. Сказал, что не могу изменить то, что произошло, но могу помочь Ей. Заклятье забвения стерло ее память о том вечере. И предвосхищая твое колкое ехидство, я «не пекся о себе». Но, очевидно, она вспомнила снова. И вероятно, сама не знает, что уже не в первый раз…

- Я попрошу тебя закрыть глаза еще раз. Ты мне доверяешь?! – скорее утверждает он, нежели спрашивает, и едва она подчиняется, наводит на нее палочку.
Пару лет спустя, когда Рабастан часто бывал в этом доме гостем, Гвен учинила Гестии небольшой скандал из-за какого-то пустяка, старшая Джонс щедро сыпала наказаниями, и Лестрендж, который косвенно был вовлечен в «причины» ссоры, вызвался быть миротворцем в этом конфликте. Он беседовал с Гвен в ее комнате, когда среди прочих фраз, не задумываясь, обронил такое дежурное «ты мне доверяешь?». Гвеног на доли секунды переменилась в лице, и очевидно, провела в усердных попытках восстановить свои воспоминания следующие несколько дней, недель или месяцев, кто знает…

- К тому времени она и правда доверяла мне достаточно, чтобы собрав усилием воли все крохи, что смогла, и додумав все остальное, она отправилась с этим не к тебе, а ко мне. – он улыбается. Это правда кажется ему забавным, но Гестия явно не разделяет его взглядов на ироничность ситуации. - Не смотри так на меня, Джонс. Я, конечно, негодяй и редкая сволочь, но ты сама оттолкнула ее. Все могло быть иначе, не сплавь ты прежде свою сестричку вашему хиппующему и безвременно усопшему дядюшке.
Выходит холоднее и жестче, чем он рассчитывал. Хотя он давно уже перестал различать, когда «удары» наносил он, а когда зелье, которым она его сама же и напоила. Гестия опустошает бокал и чуть не опускает его мимо стола. Он видит, как не хватает ей воздуха. Сейчас она без особых раздумий воспользуется своей палочкой в ответ на любое его движение, но Лестрендж подается вперед и неуклюже встает с кресла. Палочка направлена ему в грудь. У него нет сил даже на самую вялую усмешку. Он делает шаг в ее сторону. Еще один, игнорируя все вербальные и невербальные предупреждения. С ее губ до сих пор не срывается заклятье, но от напряжения, повисшего в воздухе, оружие аврора искрит, оставляя подпалины на его мантии. Его правая рука медленно, но уверенно тянется к ее левому запястью. Морально он готов, что в следующее мгновение Гестия выбьет каким-нибудь совсем немудренным заклятьем из него последний дух, швырнув его в стену. Разбитая вновь, она спохватывается на полсекунды позже, чем стоило. Джонс предпринимает попытку вырваться, но еще мгновение назад едва ощутимое прикосновение Лестренджа к ее запястью превращается в стальной капкан. Она рвется на волю снова, но ловушка лишь крепче сжимается. Волшебная палочка все еще в ее правой руке, теперь тесно зажатой где-то между ними, он не посягает на нее. Он достаточно грубо сгребает ее в эти совершенно нелепые и неуместные объятия. Чем больше она сопротивляется, тем жестче становится его хватка. Взгляд Джонс обещает все казни мира, она рвется прочь из его рук. В какой-то момент ей почти удается высвободится, но он вновь перехватывает ее и теперь она оказывается к нему спиной. Правой рукой он прижимает ее к себе за талию так крепко, что от боли в не до конца заживших ребрах темнеет перед глазами, левой удерживает ее руку с волшебной палочкой, все еще не предприняв ни единой попытки от нее избавиться. Он не произносит ни слова, но этого и не требуется. Он удерживает ее так несколько секунд, и в то же время целую вечность, прежде чем с рваным выдохом из нее вырывается что-то больше похожее на вой раненного зверя, чем на человеческий крик. Гестия почти сгибается пополам, но он удерживает ее, сам не очень твердо стоя на ногах. В этот раз от ее крика к горлу подступает ком. Комната плывет у него перед глазами из-за подступивших слез.
- Я не хотел… - с трудом произносит он треснувшим голосом, - не хотел делать всего этого с тобой.
Она вновь рвется прочь, но он удерживает ее, успевая зарыться переносицей в волосы на ее макушке.

Так пронзительно и колко,
Так унизительно долго
Стараюсь вытащить иголку,
Хватаюсь пальцами и только.

- Для чего тебе все это?
Последние его уроки обходились без травм, но сегодня он был чертовски пьян уже когда пришел сюда, и теперь она латала какой-то затейливой аврорской магией ему разбитый нос.
- Нравится? - скорее спрашивает он, чем отвечает.
- Получать по морде нравится?
- Бодрит, знаешь ли.
- Слышал что-нибудь о кофе?!
Он пристально смотрит ей в глаза так долго, словно рассчитывает там что-то прочесть.
- Кто бы мог подумать, что ты не всегда трещишь, как заведенный, велеречивый попугай.
- Знаешь это чувство, когда вот здесь...- его рука потянулась к ее груди и она успела напряженно замереть, чтобы в любую секунду покарать за такие вольности, но он перехватив ее взгляд, осуждающе глядя на нее, отстранился.
- Вот здесь... - насмешливо, но настойчиво продолжил он, указав на солнечное сплетение с уже более уважительного расстояния, - здоровенная дыра размером с Уэльс?! И казалось бы, там уже и живого ничего не осталось. И болеть нечему. Огромная, черная, выжженная дыра, в которой задорно свистит ветер. Но что-то в тебе все равно продолжает умирать. Кусок. за. куском.
Он говорил, не отводя глаз, и его рука в это время все же коснулась ее. Он медленно провел пальцами от солнечного сплетения по кривой вниз, пересчитав поверх джемпера ее ребра.
- Знаешь... - одними губами произносит он беззвучно, хищно скалясь в ответ на ее колючий взгляд.
- Сперва ты уговариваешь свой верный разум сделать тебе одолжение, и не подсовывать воспоминания, которые снова и снова вскрывают затянувшиеся раны. А потом... - он лишь разводит руками, - и вот ты уже мертв. Нет, ты перемещаешься в пространстве, разговариваешь...Пьешь. Даже шутишь. Но безнадежно мертвый внутри. И это же, вроде, то, чего ты хотела. - до этого ей хотелось верить, что он говорит о себе, - Ничего не чувствовать.
Он приближается на шаг ближе, хотя их и без того разделял неполный фут.
- Но тебе почему-то так погано, что хочется или как-нибудь изощренно сдохнуть уже, или, как иронично, хоть что-то почувствовать.
Его рука скользит по ее талии.
- Ты ничего не знаешь обо мне! - зло шипит она, и резко развернувшись, начинает уходить, но он хватает ее за руку.
- Так расскажи мне! - он приближается слишком близко. Нависает. - Что, если я хочу тебя узнать?!

Он не услышал, что она произнесла, но с заклятьем был хорошо знаком. Волна, которой его отшвырнуло, не была сильной, но оступившись на раненную ногу, он не удержал равновесие и рухнул на пол. Заклятье Круциатус не было одним из тех, которое достаточно произнести. Для того, чтобы оно имело хоть какую-то силу, важно искренне желать причинить боль. И впервые Лестрендж видел, как кто-то исхитрился применить его к себе, да еще и успешно.
Он понял это не сразу. Едва он оказался на полу, его тело пронзило нарастающей судорогой. На несколько секунд он потерял Гестию из вида, скорчившись и вцепившись в собственную одежду до побелевших костяшек. Но даже сквозь боль попытался повернуть голову и проследить взглядом в ее сторону, с удивлением обнаружив Джонс, скорчившуюся рядом с ним на полу. Все его суставы все еще распекало непростительным заклятьем и он застонал сквозь сжатые зубы, хотя стон его больше походил на рычание и быстро обернулся ругательствами. Когда эффект заклятья отступил остывающей волной, рычание превратилось в тихий смех. Он с трудом перевернулся на спину и еще несколько секунд изучал потолок, тяжело дыша.
- Каждый раз, стоит мне подумать, что я тебя знаю, Джонс, как ты меня вновь удивляешь...
Он рывком поднялся с пола и уселся, облокотившись о кресло. Гестия все еще неподвижно сидела, сгорбившись на полу. Нечто среднее между болью и состраданием промелькнуло на его лице на доли секунды, прежде чем сменилось злым оскалом. Он несколько раз тяжело выдохнул, прежде чем из его груди вырвались несколько рваных сиплых смешков. Это был непривычный даже для него самого лающий смех, злой и истеричный.
- И так, на сорок третьем году своей жизни Лестрендж осознал, что его окружают исключительно безумцы. - иронично заметил он. Рабастан растер левой рукой висок, которым знатно приложился о паркет.
- Вечер перестает быть томным..!
Игнорируя ее приказы, он подобравшись ближе к столу, неспешно наполнил бокалы. Но в этот раз Ее виски оказался разбавленным. Пустая склянка от сыворотки правды ловким движением пропала в кармане.
На коленях, и все равно хромая, он приблизится к ней и молча протянет полный бокал. Освободившаяся рука метнется хищным жестом к палочке на полу рядом с волшебницей прежде, чем Гестия успеет его остановить. Он мгновенно швырнет ее палочку в другой конец комнаты.
- Для твоей же, как оказалось, безопасности... - объяснил он, - А для твоего спокойствия...
Он вытащил из кармана свою и бросил ее в ту же сторону. Рабастан вновь прислонился к креслу, оказавшись напротив нее. Его взгляд на мгновенье метнулся к пустому бокалу в ее руке, но лицо осталось невозмутимым.
- Теперь мы можем поговорить.

- Ты всегда такой..?
- Неотразимый?!
- Именно, в самом идиотском проявлении. Тебе хоть когда-нибудь бывает не до всего этого позерства?! Или вас так дрессируют с рождения?
- Долгожданная шутка про мою "благородную" задницу! Давно не было, я уже начал беспокоится...
- Вот то, о чем я говорю! Ты можешь хоть минуту не сыпать комплиментами и шуточками, и не быть так старательно вот этой всеми любимой здесь "душкой"?!
- Нет. - просто отвечает он, - Потому что, если я перестану быть с людьми милым, с большой вероятностью, я начну их убивать.
- Не приемлешь полумеры?!
- Хочешь поучить меня жизни?! - огрызается он, - Или продолжим морально разлагаться и соревноваться в саморазрушении?
- ...
- Это просто. У тебя отлично выходит! Это жить как ни в чем не бывало, когда внутри все выжжено дотла, требует моральных усилий. А упиваться жалостью к себе не трудно. Но повсюду эти несносные добрые самаритяне, готовые утешить и подставить плечо. Миру и окружающим не нужна твоя грустненькая мордашка, ты нужна им счастливой, иначе ты портишь им их картинку.
- Знаешь, таким ты мне, определенно, больше нравишься.
- Мертвецки пьяным?
- Злым...Настоящим.
Он лишь усмехается:
- Делаешь вид, что знаешь меня?!

- Я никогда не желал никому служить и уж тем более преклонять колен и целовать бледных рук, если это не касается прекрасного пола. Моя семья не оставила мне выбора. А Темному Лорду не отказывают. У него больше сторонников, чем вы думаете. Есть те, кто спонсирует его, те, кто шпионит на своих высоких должностях в вашем чудном Оплоте Магической Британии. Мелкие пешки, доносчики...Меня подвела юношеская любовь к дуэлям. - Меня зарекомендовали Темному Лорду, как неплохого бойца. И я сражался... - он делает паузу, чтобы сделать глоток, и размышляет о чем-то, - Мы даже могли где-то встречаться там. Мне было плевать на общее дело и их идеи, но сражаться всегда есть за что. Мне хватило бы и собственной шкуры, но кроме нее на кону стояли гордость, азарт, мальчишеский дух соперничества. Свобода, как оказалось, - тогда я об этом не думал. А еще я был женат на девчонке, что не могла позаботится о себе самостоятельно. Долгое время я делал ровно столько, сколько от меня требовалось. Ни одним движением больше. Это была не моя война. - он вдруг усмехается: - Зато твоя.
А потом Эллинор становилось все хуже. Все рушилось. Я был напуган и очень зол. И столь удачно не обременен исправным моральным компасом. Весь свой нерастраченный гнев я тогда обращал на противников. Я упивался своим превосходством, вседозволенностью...А еще маски - это отличная штука. Можно побыть кем-то другим. Кем-то, кроме себя, когда становится совсем погано...
Он замолкает и несколько секунд смотрит в свой бокал, пока сыворотка не вырывает из нее вопрос против ее воли. Он поднимает глаза на нее и улыбается.
- Я нахожу жизнь в целом забавной штукой. Я расскажу тебе, что счел отчасти забавным однажды. Когда ты впервые привела меня сюда. Я не узнал улицу, не узнал дом...Пока не увидел фотографии на камине. - он улыбается как-то хищно, но в глазах разливается столь странная и неуместная теплота.
Что-то сломалось в течении его времени. В Азкабане нет зеркал, которые изо дня в день примиряют тебя с твоим меняющимся внешним видом. И в своей голове он остался юнцом, которым туда попал. Теперь каждый раз в зеркале он видит постороннего, смутно знакомого, но чужого. За несколько месяцев на свободе он так и не успел к нему привыкнуть. Но странным образом это влияло на окружающих. Будто он так был уверен, что выглядит прежним, что эта уверенность передавалась другим. А он буднично забывал, о том, что ему уже не двадцать семь. Каждая минута, проведенная в Азкабане казалась ему вечностью, а теперь он прозаично потерял где-то пятнадцать лет жизни, просто продолжив отттуда, где прервался. 
Но теперь он смотрел на Гестию и видел, что она тоже изменилась. Время было благосклонно к ней куда больше, но он одновременно и видел изменения, произошедшие с ней, и не замечал их. В его сознании она жила девчонкой-аврором в форменной мантии. Ссутулившейся под гнетом всех бед на земле, Ведьмочкой из старых доков. Его Гестией. Острой на язык, порывистой, сложной...задумчивой и немногословной, мудрой, рано повзрослевшей и смешливой авантюристкой в то же время. Гордой и независимой Гестией, что просыпалась от кошмаров и неловко позволяла ему сгребать себя в объятья, в которых еще долго не могла уснуть. Образ Гестии собирался в его голове из каких-то пустяков и мелких деталей. Из разметавшихся по подушкам волосах, острых ключиц, линии скул. Из ее поцелуев и прикосновений, из привычки закусывать костяшки пальцев и из какой-то уникальной, неподвластной старой школе и здравому смыслу, ее грации, с которой она танцевала что-то совершенно свое, вместо танго, которому он ее пытался обучить в этой самой гостиной.
- ...Я понял, кем ты была. Понял, чья ты дочь. Чья сестра. И будь я высокоморальным человеком...если хоть какая-то из существующих в мире мораль позволит убивать людей, но предписывает, что спать с дочерью убитых, уже перебор...я вероятно должен был тут же ретироваться. Но я всегда знал, что у старушки судьбы чернейшее чувство юмора.
Это не было праздным азартом. Я был всерьез увлечен тобой. Заворожен. И счел это символичным, отчасти забавным, изощренным провидением. Еще одной партией в какую-то игру, правила которой никто не знает. Словно это должно было завершить что-то начатое. Едва ли я рассчитывал на долгий и продолжительный роман тогда, чтобы думать о последствиях. А еще я не был готов так просто тебя отпустить. Мы встретились с тобой в самое неудачное, и одновременно в самое подходящее время. Разбитые на части, выжженныеЯ помню, что сознавался тебе как-то, будучи нетрезв, в том, что искал в тех доках либо еще большей боли, либо отдыха от нее. Но я умолчал, как избавлялся от нее до нашего знакомства. Не ты одна хочешь в тяжелые времена сожрать всех своих врагов...А я даже не мстил. Бессмысленные разрушения ради разрушений. Когда причиняешь боль просто потому что можешь. - он переходит на едкий шепот, - Потому что тебя разбирает от злости от того, что все живут как прежде, пока ты стоишь весь в золе на руинах своей жизни. Пять девушек. Кому-то я рушил браки. Кому-то судьбы. Кому-то просто причинял боль. А потом я встретил тебя. Колючую, словно ежа, упрямую, дикую и несчастную. Возможно я просто идиот, который всю свою жизнь рвется спасать грустненьких и безумных барышень в беде. - усмехается он и салютует ей бокалом, делает жадный глоток, но подумав продолжает:
- ...или какие-то жалкие крохи того, что от меня на тот момент оставалось, наивнейшим образом уповали на то, что последние капли жизни заключены в одних лишь прикосновении твоих вечно холодных рук. 
Ты стала первой за долгое время, кому я не хотел причинять боль. Но по иронии, успел сделать это еще до нашего знакомства. Что я мог исправить? - Я мог не лгать. Благородно удалиться в закат...Ты была бы счастливее? Тогда, в тот момент? Твоя жизнь сложилась бы иначе, если в ней не случилось Нас с тобой?! Ты была бы счастлива Сейчас?
Я не хочу уходить, Джонс. И почему-то я наивно верю, что и ты этого на самом деле не хочешь. Но я послушаюсь, если ты велишь мне уйти еще раз. Скажи, что хочешь, чтобы я ушел! - хитро скалится он.
- Я не хочу уходить, потому что не могу насмотреться на тебя. Но ты не представляешь, как я на тебя злюсь! Что с тобой не так, Джонс?! ...Да! Тебе причинили боль. - он повышает голос, - Не первой в этом гребанном мирке, и не последней. Парень, которого ты вероятно любила, оказался сволочью и твоим врагом. Ах ты, бедная, грустная девочка! Только вот у тебя была куча времени и возможностей, чтобы это пережить и идти дальше. На что ты потратила пятнадцать лет, Джонс?! На жалость к себе?! Твои ребята победили. Ты выжила и была свободна. В твоем распоряжении был мирный в кои-то веки Лондон...да весь этот чертов мир! Ты могла отправиться куда пожелаешь, сменить профессию, выйти замуж и нарожать кучу детей, или стать странствующей предсказательницей в каком-нибудь бродячем цирке. Что ты делала целых пятнадцать лет, Джонс? Снова жалела себя? Так долго, что высидела новую войну! Ура?! Теперь тебе можно снова тонуть в твоем драматичном саморазрушении. Разбиваться о новые стены и быть может, если повезет, героически погибнуть, наконец. Этого ты хочешь?!
Ты как ребенок, что лупит палкой гору, и намерена размахивать этой палкой всю свою жизнь. Чего ты хочешь на самом деле, Гестия? Давай я стану твоим джином и исполню желание! Хочешь мести? - Я отведу тебя к МакНейру, и повяжу на него огромный бант. Затем приведу тебя к Кэтти Берк...Хоть к самому Темному Лорду! Если это то, чего ты на самом деле хочешь. Чего ты хочешь, Гес?

Я бился лбом о дно небес и в дыры черные падал.
И был родным мне темный лес и заповедные гады.
И я бродил среди огня, руки сжимая до хруста,
И все, что было у меня…

Однажды проснувшись утром, он не обнаружил ее в постели рядом и завернувшись в одеяло, отыскал ее только в старом запущенном саду на его заднем дворе. Девушка изучала густо разросшийся розовый куст, посаженный в отдалении от остальных растений.
Его взгляд непривычно холодно скользнул по ней, задержавшись на белом лепестке, что Джонс держала в руках.
- Ты выращиваешь розы? - иронично вскинула она бровь.
- Что-то в этом роде...

Кому теперь нужны ее согласия?! Новость о том, что она решилась тогда бежать, спустя столько лет заставляет сердце пропустить дежурный удар. Он предлагал это беспокоясь о ней, а не о себе. Ничего не предвещало победу хороших парней. Все летело в пропасть. Вся эта восхитительная система магического мира, от которой вот-вот не должно было остаться и камня на камне. Их стороне сулили новые блага, но Лестрендж всегда был скептиком. Ему было плевать на устройство мира, он концентрировался на том, что считал действительно важным. И Гестия была важна. В отличие от законов, пыльных традиций и магглов. Но она продолжала артачиться, и он оставался с ней. В городе, что горел под ногами все жарче с каждым днем.
- Присутствовал, - негромко поправляет он, или сыворотка правды в его крови.
Война закончилась внезапно и не так, как должна была. Никто не ожидал падения Темного Лорда. Но многие из его приспешников выдохнули с облегчением. Дурить Министерство и его ищеек было куда проще, чем сгинувшего теперь хозяина. Однако самые преданные не могли смириться со своей утратой. Рудольфус и воинственная его супружница были одержимы идеей разыскать его. Лестрендж младший предпочел бы, чтобы тот и впрямь сгинул безвозвратно, но чутье подсказывало ему, что ничего еще не закончилось. Прозаичный расчет. Примелькаться среди самых верных в их отчаянных стремлениях. А не сработает, так и отлично. Помимо этого, он совсем недавно втянул в это чудного юнца, и счел хорошей шуткой впутать его в это как можно глубже. Рабастан даже не рассчитывал выменять на него что-то при случае. Он вовсе не планировал попадаться.

Той же осенью он встретит призрака. Однажды его демоны или любопытство пересилят здравый смысл, и воспользовавшись связями, поздним вечером он будет стоять в коридоре Св. Мунго, глядя через узкое стекло в двери на женскую фигуру в больничной сорочке, бесцельно блуждающую по палате. С пустым взглядом, теребя какой-то платок в руках, она будет нетвердой походкой перемещаться между кроватями, не замечая ничего вокруг.
Он уже видел это. Видел в свое время так часто, что теперь кажется мог предсказать куда потерявшая рассудок (не без его безразличного участия) Алиса Лонгботтом сделает свой следующий неуверенный шаг. Вся его жизнь снова и снова сплеталась в причудливый орнамент, в котором узоры повторяли друг друга. Снова и снова.
Когда-то он легко привык к этому. К безучастному призраку, что перемещался по его дому. Лишь иногда перехватывая ее на пути, чтобы ласково коснуться губами ее макушки, или поймать на мгновение ее руку и коснуться ею собственной щеки, пока она выждав несколько секунд не отнимала ее.
Рука в кармане сожмет серебряный брегет. Pour mon ange gardien... Алисе Лонгботтом повезло меньше. Ее ange gardien не спасет ее. Он беспокойно спал на одной из местных коек.
Лестрендж безучастно подпирал стену, пока его кузина бесновалась со своим любимым заклятьем и парой похищенных авроров. Шутливо науськивал на что-то столь впечатлительного младшего Крауча и выжидал время, когда сможет уйти. Кто бы мог подумать, что в это время Гестия Джонс мысленно собирала чемоданы, чтобы отправиться наконец подальше от войны.
Выходит, чувство юмора у Судьбы куда чернее, чем можно было предположить. Все это...война, вражда, ненависть и боль...вся эта грязь преследовала их всегда, и вероятно никогда не отступит. Она забирается под полы плаща, липнет к подошве ботинок и следует за тобой, куда бы ты не отправился, что бы не выбрал и какое решение не принял.   
Когда-то, в далеком семьдесят восьмом. Когда от его любимой не осталось ничего кроме оболочки. Он все вспоминал старую сказку о волшебнике, что вернул свою любимую с того света. Но этому миру она уже не принадлежала...Он представлял, что и они необъяснимым образом просто живут одновременно в разных мирах. Но вскоре он просто устал разбиваться о стену, что разделяла эти миры. И вот, пересчитав костями все камни на дне и, наконец, повзрослев. Став злее, но честнее с собой и обществом в своем к ним отношении, он встретил Джонс. Такую же как он во многом и непохожую. Ни на него, ни на кого-либо еще. Только вот у Судьбы припасено много стен. И между другими уже мирами, разделенными вопросами морали и враждующих сторон, рухнула еще одна, вплетая старый и отлично знакомый уже узор в орнамент.

И я лежал у океана, и звезды били мне под дых,
Я помнил все века и страны, вечность сжимая в один миг.
И были все смертельны раны, их я разменивал на стих,
Он о тебе был, как ни странно…

- Я видел тебя. Имел удовольствие потешить себя мыслью, что и ты хотела меня увидеть. - вновь говорит за него зелье.
В остальном он слушает внимательно, сам того не осознавая улыбаясь одними уголками губ. Он пытается представить себе как мог бы выглядеть муж Гестии и их быт. Но его познания о семейных очагах плохо применимы к кому-то, кто не взращен в идиллической атмосфере взаимных претензий, требований, неверных супругов и подневольных браков.
И внутри, где-то очень глубоко, крохотная ревность отзывается неожиданной и плохо скрываемой радостью в ответ на ее признания о том, что брак не задался. Хотя разум был готов убеждать всех и себя в первую очередь, что он желал бы Гестии исключительно счастья, независимо от обстоятельств. Он даже хочет что-то сказать...

Но ее слова выбивают из груди весь воздух. Все слова, что стоило бы произнести сейчас. Лестрендж никогда не мечтал о детях. А после пережитого им опыта и вовсе не допускал и мысли об этом. Но отчего-то он чувствует, как кровь отхлынула из всех его конечностей. Кажется, что он сейчас не сможет и пальцем пошевелить. Во внезапно окружающей его черноте перед глазами распускается неровно разросшийся куст белых роз. И на доли секунды он вновь окажется в той комнате, напитавшейся криком, душным полумраком и запахом крови. Он представит в ворохе мокрых окровавленных простыней вместо тонкой фигурки подростка Другую. Более темные волосы, разметавшиеся по подушке, другую фигуру и зеленые глаза, что смотрят на него через всю комнату, пока он беспомощно вжимается в стену на другом конце, закрывая дрожащей, обескровленной бледной рукой себе рот, чтобы сдержать не то крик, не то ужин, не то все сразу.
Ему становится дурно и сейчас. Лестрендж заметно бледнеет на несколько секунд. Но вот перед глазами вновь другой дом. Другая комната, и Гестия, которая в целом в порядке. Лишь где-то, где ему неведомо, а может лишь в его голове, прорастает новый розовый куст, привычно уже вплетаясь в замысловатые узоры орнамента.
Лестрендж отчаянно пытается отыскать в себе какие-то сожаления, и даже почти находит, но они тут же тонут в липком ужасе давно забытой ночи. И он лишь шумно сглатывает всю эту информацию, так и не придя в себя до конца. Его легкие горят.
Он неуклюже пытается справиться дрожащей рукой с парой верхних пуговиц на рубашке, но тщетно. Тогда он пытается рвануть ворот посильнее с тихими проклятьями, но пуговицы словно держаться на чертовой магии. От этого нелепого отчаяния у него вырывается какой-то истеричный смешок.
Ворот сдается и пропускает в легкие хоть какой-то воздух, хотя Лестренджа все равно пробивает холодный пот. Он делает несколько жадных вдохов и не зная, куда деть руки, запускает одну под кресло, чтобы в следующее мгновение остервенелым рывком попытаться швырнуть его подальше. Но кресло лишь опрокидывается набок.
Лестрендж склоняется вперед и чтобы отыскать повод отвести взгляд, переключает внимание на слабо заживающую рану на ноге. Он прикасается к ней рукой, нелепо проверяя что-то и небрежно вытирает кровь о соседнюю штанину.
- Когда я убил свою дочь, я посадил белый розовый куст на ее могиле. - задумчиво произносит он, не особо соображая, говорит в нем сыворотка правды или ему и впрямь захотелось, чтобы она знала.

Прошла агония
Скомкай бумажку, это
Твоя душа на ладони
Миг – и сажа
И король на балу хмурит брови
Почему на полу лужа крови
Красной, тёплой крови.

На его лице больше нет и намека на улыбку. Не осталось вовсе ничего. На ее вопрос он молча запустит руку в карман, и продемонстрировав ей пустой пузырек из-под зелья, бросит его ей предположительно в руки, но тот, не долетев, упадет между ними и с мерным звуком перекатится гранями по паркету. Он запустит руку в карман снова и выудит брегет, который снял отправляясь в министерство. Он пристегнет его на цепочку, вновь, сам того не осознавая, на мгновенье сжав его в руке перед тем, как отпустить.
Серебряный брегет, подарок Эллинор. Она стащила его у какого-то лавочника, невероятно гордая собой. Гестия в былые времена порой недружелюбно косилась на него, а Рабастан, сам того не замечая, имел привычку сжимать его в руке, словно какой-то талисман на удачу, хотя никогда не верил в такие штуки.

Он бросил ее в тот вечер, приняв приглашение на ужин от старой знакомой. Он был так занят лентами ее корсета на чужом супружеском ложе, в то время, как перепуганная и изнывающая от боли Эллинор металась по пустому дому. Рабастан вернулся поздней ночью, обнаружив в доме посторонних.
Мамашу Гойл, внезапно вспомнившую о родственных чувствах, он быстро выпроводил. Та поспешила удалиться без особых сожалений. Осталась неприятного вида старая ведьма, которая служила повитухой у многих поколений благородных семейств.
- Что-то не так... - повторяла Элли, хватаясь за его руки, пока он убирал волосы с ее лица и шептал ей какие-то невыносимые глупости, стараясь чтобы голос его не сильно дрожал, когда он видел как черные струйки крови сбегали по ее бедрам. Он задыхался от удушливого запаха зелий, крови и духов своей любовницы, которыми, казалось, пропитался насквозь. Лестрендж не мог оторвать тревожный взгляд от ведьмы, что-то увлеченно и резко, разыскивающей под подолом окровавленной ночной рубашки.
Все его нутро поместилось бы сейчас в чайной чашке. Он хотел выскочить за дверь и вывернуть там на ковер содержимое желудка, но он был нужен ей. Здесь.
Его хрупкая, тонкая Элли задыхалась в крике, пока ведьма ворожила с травами над крошечным котелком и лишь злила Лестренджа своей невозмутимостью. Она была ласкова с девушкой на словах, хотя скорее делала это для него, и холодна и даже груба в своих жестах по отношению к Эллинор. Рабастан метался по комнате, словно тигр в клетке, то бросаясь к жене, то опасаясь не сдержаться, отходил как можно дальше от кровати, на которой извивалась от боли его молодая супруга под прикосновениями старой ведьмы.
- Сделай же что-нибудь! - рычал он беспомощно, стараясь звучать спокойно, но старуха продолжала его игнорировать. Она, не особо церемонясь, резко влила в Элли какое-то зелье.
- Мне плевать на ребенка. Спаси ее.
Элли металась в судорогах, уже почти не приходя в сознание.
- Это не тебе решать.
- Ошибаешься. - грозно навис он над ней, оказавшись в один стремительный шаг рядом с ведьмой, - Здесь решаю я.
- И ты уже решил однажды, что этой тростинке будет нетрудно выносить тебе ребенка.
- Все было не так. - зачем-то сухо попытался оправдаться Рабастан.
- Знаю. Пожелал в жены ребенка, неси ответственность за двоих. Ее смерть будет на твой совести.
- Так сделай так, чтобы она выжила, будь так любезна. Скажи, что тебе нужно. Я достану тебе из-под земли все, что может быть полезным.
Он ошарашенно вспомнит о свертке, что пренебрежительно спрятал в ящике стола и выбежит из комнаты, чтобы вернуться с ним через полминуты.
- Мне дали это, чтобы спасти ребенка в случае чего. - он замирает на пороге, не спеша отдавать подарок своей бабки повитухе, - Ты можешь использовать его не по назначению?
- Всегда приятно иметь дело с вашей семьей, сэр..! Но это девочка. И она будет в порядке.
- Мне все равно. Спаси Ее! Насколько я понял, эта дрянь нужна...
- Она позволяет перевесить чашу весов в желанную сторону. - холодно объяснила ведьма.
- Разве это не то, что нам нужно? - зло спрашивает он.
- Юный сэр уверен?
- Делай, что просят.
Он еще долго помнил ее агонию. Помнил багровые пятна, что распускались на простынях. Помнил каждую мокрую прядь, что убрал с ее лба, и как звенело в ушах от крика. Помнил, как на глазах покидала ее жизнь. А еще помнил младенца. Крохотного, нездорово бледного.
Но живого.

- Она не простит тебя, если узнает, - произносит старуха негромко, убирая в саквояж огарок причудливой свечи.
- Мне все равно.
Стоя на коленях возле кровати, он отчаянно пытается согреть ее ледяные руки своим дыханием.
- В третий раз может не выйти.
- Третьего раза не будет...Забери ее, оставь внизу.
Свечи погаснут, когда ведьма со свертком в руках откроет дверь, чтобы уйти, и он не станет их зажигать. Он заберется к ней в кровать, наплевав на то, что простыни пропитаны кровью и потом. Несколько часов он не сомкнет глаз и будет вслушиваться в ее слабое дыхание.
- Я слышала ее крик.
- Крика не было. - соврет он.

- Я помню ее плач.
- Она родилась мертвой.
- Что ты сделал?
- Выбрал тебя.

Она набрасывается на него внезапно. Исчерпав, очевидно, как и он, последние моральные силы играть в это все. Лишившись опоры, он тут же оказывается на спине. Несколько секунд он позволяет Гестии наносить удары, глядя все это время ей в глаза. Она оказывается на нем верхом и он, не думая, привычно кладет руку на ее талию, все это время терпеливо снося новые пощечины. Пока она не начнет задыхаться в попытке соврать.
Он перехватывает сперва одну руку. Не с первой попытки ловит вторую, кажется попутно пачкая ее руки своей кровью.
- Довольно. - тихо произносит он, но она все еще рвется из его рук. В его усталых глазах блестят слезы, но лицо остается непроницаемым.
Обвив ее левой ногой, он прекращает колючие пинки. Оба ее запястья умещаются в одной его ладони. Он прижимает ее руки к своей груди левой рукой, и под ее бешено колотящимся пульсом глухо бьется, пропуская удары, его сердце.
- Хватит! - рявкает он уже строже ей в лицо. Он притягивает ее ближе и касается свободной рукой ее щеки. Гестия отшатывается в сторону, но его пальцы упрямо забираются в волосы на ее виске, а большой палец смахивает сбегающую вниз по щеке злую слезу.
- Пожалуйста... - выдыхает он едва слышно и собравшись с мыслями или духом, заговаривает уже громче:
- Я не рассчитываю, что ты когда-нибудь меня простишь. Не рассчитываю, что поймешь. Я искренне сожалею о всей боли, что тебе причинил. Мой моральный компас не всегда указывает на север. Для меня в этом мире мало правил и авторитетов...Но я оберегаю тех, кто мне дорог. Любой ценой. Я тот тип, что обменяет жизнь ребенка, на жизнь любимой. И предаст всех ради одной. И ты можешь меня ненавидеть...или желать ненавидеть...но услышь меня, Гестия Джонс!
В прошлый раз вы победили волею нелепого случая. Второй раз вам так не повезет. Все станет хуже. И ты можешь сколько угодно винить во всем меня и ненавидеть...Я желаю твоей ненависти долгих лет, mon amour! Не погибай мне назло. Держись подальше от передряг и выживи еще раз! К черту твою Гвен и твое чувство вины! Не пора ли научиться жить для себя?!
Я не хочу уходить сейчас, потому что мне кажется, это наша последняя встреча. А я не хочу сейчас прощаться. Не так...
И я не хочу больше сражений. Еще больше не хочу душевных драм. Мне на сегодняшний день хватило всего. Я хочу вот так пить виски с красивой женщиной и иметь возможность выйти из дома, не натягивая на голову капюшон. А еще иметь возможность не срываться с места, едва воспламеняется клеймо, и не отвешивать поклоны одержимому типу. Но тебе ведь все равно, да? - подмигивает он ей, хоть выходит невесело.

Вот тебе чувства – в них и причина любого искусства.
Мы ранены грустью, но где-то на дне наших глаз я вижу надежду. Между
Нами границы, страницы, вершины и катакомбы.
Время любить, не время разбрасывать бомбы.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2021-06-15 13:51:16)

Они вновь препирались.
- Шел бы ты к черту! - шипит ершистая девчонка.
Он усмехнется и покорно сделает шаг назад. Еще один. Он обернется лишь для того, чтобы взглянуть под ноги и переступить огромную цепь, что огораживает край пирса. И раскинув руки, нарочно упадет, не глядя, в воду.

Этот чертов мир сдался. Этой ночью он перестал существовать. Где-то за этими стенами сейчас догорают руины Лондона и Рима. Мировые столицы и чудеса света обратились в прах. Последние крохи жизни на планете сосредоточены в этой гостиной. В двух сцепившихся на полу, которых трудно назвать живыми. За дверным косяком вместо кухни плещется бескрайний космос. Вкус пепла привычен настолько, что эти двое умеют им дышать. Через боль. Подниматься, собирая в кучу переломанные кости и швырять себя о новые камни. Стены, мостовые, скалы...В кровь, на мелкие осколки. Это трудно объяснить кому-то. Невозможно.
Последняя на этой планете ночь играет по своим правилам. Здесь прикосновения оставляют ожоги хуже раскаленного железа. Здесь нет верных и неверных ответов. Каждое сказанное слово лишь шире раскурочивает жерло разверзшейся пропасти. 

Едва придя в себя в январе, он поспешил покинуть дом. Свобода ничего не стоила, если потратить ее придется, прячась в подвале. В тот вечер он прошел Лондон вдоль и поперек, повинуясь каждому случайному порыву, сворачивая на все новые улицы, не в состоянии надышаться любимым городом. Не веря своим глазам и ощущениям, с сердцем бешено колотившимся у самой глотки. Кутаясь по привычке в свое старое пальто и не ощущая холода впервые за долгое время. Опьяненный огнями и звуками. Обезумивший от своих эмоций, он перейдет на бег. Он промчится несколько кварталов, пока легкие не начнут гореть. Он забудет, сколько ему лет и собственное имя. Забудет все прошлые жизни, жадно глотая ледяной, январский воздух. И вопреки всем картам и маршрутам, вопреки здравому смыслу и гордости, он выйдет к воде. В нескольких кварталах от той улицы, что когда-то исправно вела его в королевские доки.
Он сочтет такую сентиментальность ужасно пошлой, но окончательно замерзнув в пальто не по сезону, он поднимет повыше воротник и зашагает туда, где высятся старые ангары. Он пройдет мимо спящей у стены здания кучи тряпья, так и не узнав, что когда-то эта куча была болтливым мальчишкой, одним из "Отверженных", который последний остался здесь. Ждать...
Не узнает и что с Ведьмой он разминется ровно в два дня. На этом самом месте.
Он пройдет мимо брошенных, полуразрушенных ангаров и простоит на пирсе достаточно долго, чтобы привлечь чужое внимание.
Это все еще был порт...А девчонке на вид было не больше шестнадцати.
Они проговорят о чем-то несколько секунд, после чего он последует за ней. Белокурое создание неловко попытается ухватиться за его локоть, шагая рядом.
- Не ты. Пусть будет она.
Его взгляд метнется к "подруге", что выжидала в десяти футах от них.
Та комната скорее напоминала скворечник, чем жилье. Но здесь было сильно натоплено, а в крошечное слуховое окно он видел чертов ангар и клочок пирса. Внезапно одеревеневший, он сядет на скрипучую кровать и не проронит ни слова, пока она, опустившись перед ним на пол, будет снимать его ботинки. Невидящим взглядом он гипнотизирует ее темноволосую макушку, ожидая в каком-то исступлении, что сейчас она поднимет на него свои непременно зеленые глаза.

Ее слезы падают свистящими стилетами, прожигая рубашку и оставляя ожоги на коже.
И без того помрачневший и непривычно немногословный, он всерьез задумается в ответ на вопрос об имени. Но даже сыворотке правды не удастся расшевелить его память, хотя он готов бы поклясться, что светящаяся и умиротворенная, и оттого лишь больше беспокоившая его, Элли непременно что-то говорила ему об этом.
- Не знаю. Я был так... - ему самому становится на мгновение нестерпимо любопытно, какой глагол, в котором он сам себе не может признается, подберет его сознание, отравленное сегодня правдой, - растворен в Ней, что все остальное не казалось хоть сколько-нибудь важным.
Его выдох не похож на привычный смешок. Toucher!
Остановись здесь. Эта наивная сказочка для глупого мальчишки не стоит теперь ничего. Я покончил с ней задолго до проклятых доков. Задолго до того, как над этим домом распустился череп в небе. Не она привела меня в этот дом той ночью. Но она привела к тебе. Другим. Не тем, кем я ввязывался в очередную авантюру в шумной гостиной Гойлов. Тому великовозрастному мальчишке нечего было бы тебе дать. Как и тебе, несломанной, суждено было бы стать одной из многих, беспечной и недалекой. Стоит прогуляться в аду хоть раз, чтобы не растрачивать себя позже на дешевые драмы. Живи наотмашь. Танцуй!

Ее дыхание обжигает и все его нутро рвется преодолеть последний дюйм, разделяющий их. Но Лестрендж остается неподвижным, словно окаменев в этой нелепой позе.
Его рука так и зависнет в воздухе, когда она отстранится так же внезапно, как секунду назад ее щека ловила его прикосновение. Опуская ее, он инстинктивно, на уровне каких-то рефлексов потянется к плечу, но в четверти дюйма до ее рукава он остановится и сожмет пальцы, ухватив лишь искрящий воздух. Рука так и зависнет нелепо, пока костяшки не ударятся об пол, оставшись неуслышанными за ее криком.
Все его тело сейчас работало как старый, неисправный метроном. Кровь шумно билась в висках, не в такт глухим ударам сердца и пульсирующей боли в правой ноге, с раной на которой так и не справилось ее зелье. Темное пятно на полу медленно разрасталось.
В нем больше не осталось слов.
Выждав еще одну долгую секунду партии в гляделки, он разожмет пальцы и ослабит свою хватку. Его рука с глухим стуком ударится о паркет. Он закроет глаза на пару секунд, и почувствует, как проваливается в яму. Существовавший все это время на адреналине, он в последний раз вынырнет из так настойчиво окружающей его тьмы, чтобы оставаясь все тем же каменным изваянием со звенящей пустотой внутри, повернуть голову и проводить ее талию. Взгляд голубых глаз метнется к профилю за выбившейся из-за уха прядью, а затем к высоким ботинкам на шнуровке. Он в совершенстве научился развязывать и снимать их, не тревожа ее сон, всякий раз, когда обнаруживал уснувшую Гестию, свернувшуюся клубком в верхней одежде. И тьма сомкнется вокруг нее, поглотив все.
Он вновь падал в пропасть, но теперь медленно. Нога пульсировала. Он смутно понимал, что с каждым толчком через чернеющую рану его покидает кровь. Но это перестало казаться важным. Чернота пахла дешевым виски, кровью и теплым деревом. Они с Джонс вонзили друг в друга все оружие, что у них было сегодня. Капли алой крови падали на белые цветы. Он слышал сквозь эту вязкую черноту ее голос, но не разбирал слов. Раскинувшийся на полу, он выглядел спящим, но неровное дыхание выдавало что что-то не так.

И замерзшей на всю оставшуюся жизнь, каменной этой глыбе понадобится куда больше, чем полгода, чтобы хоть как-то прийти в себя. Чтобы хоть что-то в жизни стало "так". Чтобы не просыпаться от кошмаров и перестать прогревать помещения в доме до таких температур, что лак на картинах с минуты на минуту потечет на пол.

Спасай от нежных лилий
Шипы свои
Касаясь их губами
Живи….

- Ты подружился с Гармом. Я думал, ты избавишься от него при первой возможности.
- Ты ошибся. Он отвратительный собеседник, но хоть какая-то компания. В отличие от тебя, я одинокий вдовец без подружки…
- Так уж и без…
- Это ты на что намекаешь, Братец?
- Серьезно, Рабастан? Маггловская девчонка? Сейчас?
- Волшебных могла отпугнуть тысяча моих физиономий, расклеенных по всему Лондону с надписью «Разыскивается». Не вынуждай меня шутить, про чудеса, что она творит…
- Ты служишь…
- Я знаю, Руди..! Кому я служу. И куда хожу. Но теперь яркий образ того, как мой брат в это время подсматривает в окна, меня ощутимо охладил.
- Какой же ты дурак..! – не сдерживает смешок Рудольфус. Но младший выжидающе его гипнотизирует, и тот сдается:
- Белль натравила на тебя одного из домовиков Малфоя.
- Она меня ревнует?
- Она тебе не доверяет.
- Мерлин, в том самом вопросе…?!
- Избавь меня от этого разговора! Белль интересует только твоя преданность Темному Лорду. Но не одна она беспокоится о тебе. Все помнят, как ты любишь привязываться к этим своим жалким бродяжкам...
- Боишься, что я приведу ее к Темному Лорду просить его благословения? Она шлюха, Рудольфус. Не драматизируй и избавь меня от нотаций.
- Что насчет второй?
- Я беглый каторжник, откуда у меня деньги на двух?
- Не паясничай. Твоя грязнокровная аврорша.
- Ваш источник не надежен. Аврорши давно нет.
- Я слышал другое.
- Ты давно не общался с кем-то в здравом уме. Девушкам аврорам часто бывает не все равно, когда их amants убивают и пытают их друзей по ночам. Такие чуднЫе..! Думаешь, она кинется в мои объятья?
- Я думаю, что ты слишком легко выбрался из Министерства, когда остальных взяли.
- Взяли не всех.
- Беллатрикс спас Темный Лорд.
- Не будучи любимчиком, учишься быть самостоятельным.

Белоснежный луч молнией проносится между статуй, и пес так и каменеет со своим хищным оскалом, ощетинившись и прижав уши. Гес повезло, что в свое время этот старый недоволк слишком полюбил свои театрализованные представления, призванные устрашать. Напади он сразу, как в былые времена, Лестрендж и со второго этажа бы спуститься не успел.
Он умудрился поладить с этой исполинской тварью из ада совсем недавно. Не сразу и, вероятно, не до конца. Оттого Лестрендж не доверил судьбу своей беглянки попытке остановить Гарма одним лишь приказом.
Когда Рабастану было лет тринадцать, на его глазах Гарм загрыз какого-то деревенского мальчишку, на которого бабка его натравила. То чувство, как воспламенились его легкие и все нутро скрутило, за мгновенье до того, как его вывернуло на собственные ботинки, преследовало его еще почти год. Почти то же он ощутил сегодня, когда отправившись на поиски Гестии, отчетливо различил среди прочих звуков в доме его неспешные шаги.
В детстве это чудовище нагоняло неподдельной жути на обоих внуков Араминты, и Рудольфус был справедливо удивлен тем, что младший братец не избавился от питомца. Но, видимо, после смерти старухи эта псина с именем из каких-то скандинавских легенд тут совсем одичала от тоски по любимой хозяйке. Оставшиеся также без хозяев домовики его своим вниманием баловать не стали. О том, чем он питался последние несколько лет, Лестрендж старался не задумываться.
Рабастан еще несколько секунд вопросительно смотрит на Гестию через весь зал, тщательно подбирая в голове уместную для всего этого реплику, но так и не найдя ее, направляется к ней в звенящей тишине, едва заметно прихрамывая на правую ногу.

- Я не смогу вернуть все как было. Пришлось вычистить часть тканей, чтобы эта дрянь не пошла дальше. Она успела хорошо расползтись.
- Танцевать как прежде не буду, я понял.
- Ты и ходить как прежде не будешь. Купи себе трость. И учись колдовать левой рукой, если не планируешь завязывать со своим увлечением.
- Это лишнее. Заведешь трость, захочется разводить павлинов…
- Тогда попробуй без нее. Осознай свою ошибку и купи себе трость. И в следующий раз не тяни так долго. Еще немного и вместо трости искал бы себе деревянную ногу.
- Йо-хо-хо..! – мрачно иронизирует Лестрендж, - Но меня бесконечно радует твой оптимизм про «следующий раз».

Такое нелепое для всей этой ситуации «Ты в порядке?» так и не срывается с его губ.
- Покажись, мерзкий гомункул! - строго произносит вместо этого Лестрендж куда-то в сторону, и в метре от него проявляется сгорбленный домовик. Эльфу в этой жизни явно не раз доставалось от хозяев, но зрелище он все равно представляет скорее отвратительное, нежели жалкое. Одноухий, испещренный глубокими шрамами, он не поднимает глаз, но злобно скалясь, озирается куда-то на ботинки Гестии. В своих руках он сжимает черную трость с серебряной рукоятью, которую не сразу вспоминает протянуть своему новому хозяину.
- Ты счел забавным выпустить Гарма? - Рабастан вырывает трость из его рук грубо и резко, отчего эльф чуть не теряет равновесие, - Я велел тебе…
- Ее не должно быть здесь..!
Трость со свистом рассекает воздух прежде, чем эльф успевает договорить. Лестрендж бьет наотмашь и щуплого домовика отбрасывает на пол. Меньше всего Рабастан хотел бы сейчас начинать эту встречу с Джонс с таких выступлений. Но какая-то часть его сознания, еще беспокоящаяся о том впечатлении, которое он производит на Гестию, принимает решение наивно уповать на то, что Джонс уже встречала его домовиков и знает, что обычно эта велеречивая задница мила со всеми без исключения.
- Этот дом не принадлежит тебе. – Лестрендж делает шаг в его сторону, и трость впивается в серые ребра, - Ты будешь мне подчиняться..! Или я скормлю тебя Гарму.
Эльф на полу впитывает информацию, не скрывая своей ненависти.
- …Ты будешь уважительно обращаться с теми, кого я представляю тебе гостями, - зло рычит волшебник, - А теперь, будь так любезен, распорядись насчет завтрака и скройся с моих глаз! 
Лестрендж так зол, что у него сводит челюсть.
- Редкая сволочь, - объясняет он, поворачиваясь к Гестии, когда домовик исчезает, - Весь в старуху…
И вместо хоть какого-то подобия улыбки, которую он выдавил бы из себя даже мертвый, он лишь наклоняет голову, словно сова, позабыв к чертям все приветствия и формальности. Словно он только что вспомнил о ее присутствии. И столь невозмутимого всегда Лестренджа до сих пор заметно потряхивает.
- Извини. – едва ли с вопросительной интонацией произносит он, - Не имел привычки лупить домовиков, но эта упрямая тварь понимает только один язык…Познакомилась с Гармом?!
В его голос, наконец, вновь закрадываются знакомые ироничные нотки. Он делает несколько шагов, впервые при ней опираясь на трость, и его левая рука ложится на загривок зверя. Даже ощетинившись и склонив голову, Гарм достает ему до бедра.
- Прости, Приятель..!
Пес оттаивает от заклятья медленно. Пальцы Лестренджа заранее успокаивающе зарываются в шерсть на его холке. Когда в легких Гарма снова начинает зарождаться тихий рык, Рабастану удается остановить его одним грозным «Нет».
- Знакомься, Чудовище! Это Гестия Джонс. Гестия – наша гостья. Мы не трогаем гостей… - Лестрендж усмехаясь, встречается с ней взглядом, продолжая успокаивающе трепать зверя за холку, - Гестия, это Гарм. Мой домашний Пес из Преисподней.
Но хищник, вежливо выждав знакомство, уже безразлично удаляется.
- Скромный парень. - отшучивается Лестрендж, - …Уже уходишь или решила осмотреться?
Его голос эхом звенит среди всех этих статуй. Он оборачивается и сам впервые за долгое время небрежно осматривает те, с которых Джонс успела сорвать старые простыни. Не то чтобы в детстве они казались чем-то обыденным, чувство прекрасного Араминты Мелифлуа не было заурядным явлением среди волшебников. Но в детстве они не казались страшнее старых сказок. Настоящих, не тех, что магглы адаптировали для своих впечатлительных трехлеток. Теперь же даже Лестрендж, будучи искушенным ценителем такого рода «уродливой красоты», счел их достаточно отвратительными.
Прошло почти полгода с их последней встречи. Он еще больше осунулся, под глазами залегли глубокие тени. Он стал злее. И ему, наконец, наскучило играть парня, которому все нипочем. Новая неволя в этом доме сводила его медленно с ума похуже Азкабана. Живого в нем осталось - острота и стремительность жестов, да еще красноречие, которое при встрече с Джонс осыпалось, как старая штукатурка.

- Ты словно мальчишка, что тащит в дом всех прискорбных дворняжек, которых ему жаль.
- Не нужно… - предостерегает младший брат холодно.
- Нет, нужно! Опыт тебя, очевидно, ничему не учит.
- Ты делал все правильно, но мы все равно оказались на одном курорте.
- Только вот тебе он дался тяжелее.
- И это делает тебя победителем в каком-то соревновании?
- Это подталкивает Тебя к новым глупостям.
- Что я потеряю, Рудольфус? Ты еще печешься о моей репутации? Что мне терять, кроме жизни и рассудка? Последним я бы уже не хвастался.
- С каких пор они утратили свою ценность?!
- Мы с тобой в разных гостиницах отдыхали?! Мне доступно объяснили, что не всякая жизнь стоит моральных затрат. И что стать беспечным растением может быть неплохой перспективой при определенном наборе обстоятельств.
- Ты видел этих парней. Они не выглядели счастливыми…
- А кто-то там был счастлив?! – истерично хохочет Рабастан, - Ты удивишься, но я тоже познал там не сакральный смысл бытия, кроящийся в лишениях.
- Что же ты познал, Братец? Поделись откровением!
- Иди ты к черту, Рудольфус! Тот каменный гроб, со всеми его кошмарами, засел в моей голове так крепко, что я могу камни в каждой стене пересчитать! Я до сих пор там, стоит закрыть глаза. Поэтому я почти не сплю уже полгода и очень неспешно схожу с ума. И Поэтому я буду ходить, куда мне вздумается. И встречаться, если того пожелаю, со всеми шлюхами Лондона, с которыми мне вздумается. И я не намерен ни спрашивать у тебя разрешения, ни предаваться с тобой воспоминаниям о тех вдохновенных временах.
- Так значит они сломали тебя?! – с вызовом спрашивает старший брат.
- А тебя нет? Ты победил! Что насчет Беллатрикс?
Рудольфус смотрит укоризненно.
- Ну же, Руди! Если я в чем и эксперт, так это в чокнутых подружках..! - из груди его вырывается злой смешок, и он резко смолкает. Лестрендж остервенело опустошает бокал и шумно опускает его на столик под рукой. Сейчас он почти завидует неспешной и невозмутимой грации Рудольфуса, которая не подведет того, даже если земля под его ногами будет гореть.
Собственная нарастающая нервозность на его фоне, к огромному его неудовольствию, приводит мысли Рабастана куда-то к параллелям с суетливыми фокстерьерами, нежели с кем-то благородным.
- …Я люблю Белль, ты знаешь. – выдыхает он, - Она великолепна во всем этом. Но ты не можешь отрицать, что все это далось ей без последствий. Да и тебе тоже…но я готов подыграть.

Ее голова безмятежно покоилась на его груди. Ему казалось, что он может почувствовать тепло ее дыхания. И быть может, действительно стоило сосредоточиться на нем, но он исхитрился нести ее так, чтобы зажимать рану хотя бы снизу, и теперь чувствовал лишь то, как ее горячая кровь собирается в его ладони, отчего в голову лезли безумные, глупые мысли. О Девочке Войне с вечно ледяными руками, которой нужны эти раны с горячей соленой кровью в них, чтобы чувствовать себя живой.
Быть может, будь все иначе, однажды он нес бы ее на руках по другой лестнице и совсем в ином качестве. Нарядную в честь их свадьбы. На второй этаж какого-то совсем другого, их общего дома, где не было бы места крови и едкому запаху гари.
Он хромал и то и дело с тихими ругательствами старался перехватить ее поудобнее, игнорируя боль. Левая его рука сегодня успела отведать огня и заклятий. Орденке досталось сильнее. Но она все равно успела оказать должную порцию сопротивления, пока не то от болевого шока, не то от потери крови не обмякла в его руках. Палочки у нее уже не было, и он не озаботился ее поисками.
Он опустит ее на кровать и избавит от верхней одежды. Избавится от джемпера, что не поладил с огнем. Грубым рывком порвет неподдающуюся, мокрую от крови, ткань рубашки там, где на изумрудном покрывале стремительно распускался уродливый багровый цветок. Он остановит кровь каким-то нехитрым заклятьем. Рана на его везение была «механической». С ожогами будет сложнее. Чертов болван выпустил пламя, которое легко сожрало бы их всех.
Он отправил одного из домовиков за Лавуа. И в каком-то нелепом порыве провел рукой по ее лицу, но этот жест тут же показался ему каким-то картинно-зловещим, и он отстранился.

Лавуа шагает так быстро, что Лестрендж едва за ним успевает.
- Мы договаривались иначе, Рабастан. Я помогаю тебе, но твои коллеги больше не моя забота.
- Она – особое исключение.
- Она? – Эдриен напускает непринужденный тон, но Лестрендж почти слышит, как сердце целителя пропускает несколько ударов, пока он ждет ответ. От этого не лечат ни прекрасные белокурые супруги, ни очаровательные дочери…
- Это Джонс…
- Джонс, о которой я подумал?
- Подумал ты о другой… - не удерживается Лестрендж от укола, - Есть не так много девиц, ради которых я вытащу тебя из постели ночью.
- Да ты романтик..! Она здесь по доброй воле? Пленники по двойному тарифу.
- Не нашел времени спросить.
- И правда. Хватай, тащи в нору..!
Никакого тарифа на самом деле нет. Он врывается в указанную дверь и бросает свой саквояж на кровать рядом с девушкой. Плащ небрежным комком летит в кресло. Порывистый и резкий в своих движениях, он принимается за работу, не задавая вопросов. Рабастан, застывший в дверях, завороженно наблюдает за его руками, позабыв все колкие и остроумные ответы.
- Раздаю долги. – запоздало отвечает он, но Эдриен уже его не слушает.
Он легко вливает в Джонс какие-то зелья, парой небрежных жестов избавляет ее от одежды. Ворожит волшебной палочкой и снова зельями, заливая их прямо в раны и поливая уродливые ожоги. Шаманизм в чистом виде. Почти сопротивляющаяся даже в бессознательном состоянии, Джонс, которую Лестрендж минут двадцать назад неуклюже укладывал в эту постель, стараясь не тревожить многочисленные ранения, в руках целителя оказывается податливой и невесомой.
- Когда вы уже наиграетесь со своей темной магией?!
Лавуа хладнокровно вычищает из ожогов лохмотья сгоревшей ткани, что буквально вплавились в кожу девушки. 
- Ее не нужно привести в чувство?
- Любишь, когда она кричит?!
- …
- Твои выглядят также? – не оборачиваясь, интересуется он.
- Нет. Сегодня без потерь. – врет Лестрендж, отводя чуть за спину руку с похожими ожогами.
- Тогда помогай. Мне нужно, чтобы ты ее посадил.
Рабастан, все это время наблюдавший за происходящим, стоя в метре от кровати, словно каменное изваяние, опускается на край постели. Белоснежный бинт струится с конца волшебной палочки француза.
- Мне есть о чем беспокоится, если она придет в себя?
- Только о том, что придется ловить ее большим сачком, чтобы закончить.
- Ясно. Как поживает твоя бессонница?
- Я похож на румяного и отдохнувшего?
- Я дал все, что тебе нужно.
- Мне кажется, или мы препираемся как престарелые супруги?! …Берегу до тех времен, когда станет совсем паршиво.
- Это зелье не настолько редкое. Но сегодня оно тебе действительно не пригодится. – покончив с перевязкой, Лавуа, не глядя, извлекает из саквояжа банку с мерзкого болотного цвета жижей и протягивает ее Лестренджу, - Примерно каждый час, на ожоги. И эти тоже, - кивает он на запястье Лестренджа, - Утром сменишь повязку, справишься? Я оставлю все необходимое.
Он проводит Лавуа в сад, чтобы француз снова воспользовался порталом, и вернется в дом.
Впервые за несколько месяцев он был здесь не один, если не брать в расчет старого пса и трех домовиков, что проживали здесь до него и, вероятно, будут после. Но почему-то именно сейчас этот дом показался ему еще более огромным и пустым, чем на самом деле. Он простоял в холле несколько минут, скользя пустым взглядом по стенам, картинам, ступеням лестницы. Гестия спала наверху в одной из гостевых спален особняка, который сошел бы за приемную в какой-нибудь из канцелярий преисподней. Желудок скрутило, а плечи словно обдало огнем. Он вновь оказался в тех пылающих руинах, где черный непроглядный дым разъедал легкие и глаза. Все они давно не были горячими юнцами, но количество идиотов, что так и не научились думать о последствиях, ввергало его в уныние, достойное будничного настроения Рудольфуса. Он видел, кто выпустил это пламя. Видел, как он не справлялся с ним. И помнил свое отвращение, которое подкатывало к горлу, словно приступ тошноты. Список грехов был длинный. Слишком. Но все эти годы до Лестрендж легко отпускал ситуацию. Отчего ему всегда все сходило с рук?

Он задыхался в душном коконе каких-то пыльных тряпок. В них было нечем дышать и пахло словно что-то, что давно сгорело дотла, залили водой. Он не мог и самого крошечного вздоха сделать, а из груди продолжали рваться какие-то невысказанные признания, адресатов которых и в живых-то уже давно не было по большей части. Дурные последствия даров зеленоглазых данайцев. Даже без сознания он будет рваться в бой с недомолвками и последними тайнами.
В каком-то нелепом подобии сна, сотканном из непроглядной черноты, он выговаривал трижды проклятым своим родственникам упреки и обвинения, давно утратившие свою актуальность.
Кузен удачно выменял свою свободу на их с Рудольфусом имена. Но Рабастан все еще был дьявольски зол на него совсем не за это.
Грубые руки на тонких запястьях. Склянки с зельями на прикроватном столике. Душный смрад темной спальни. Изломанные тела, неправильные. Кровь на потрескавшихся губах. Сырые камни под его пальцами. Снова и снова…И когда легкие заполнит раскаленный песок, выжигая внутренности, он последним усилием швырнет себя вперед, прочь из этой темноты, но вынырнет в такой же душной темноте. Жадно глотая воздух, он не сразу почувствует, как онемели побелевшие пальцы, вцепившиеся мертвой хваткой в какое-то…одеяло? Плед? Он отшвырнет его на пол, но все его нутро продолжит гореть. Глаза начнут различать силуэты. Гостиная Джонс. Хозяйка в кресле. Если он отключился против своей воли, насколько хватит его открывшегося внезапно второго дыхания?
На правую ногу уже почти невозможно было опереться, но Рабастан старался сохранять тишину. Его палочка лежала на столике среди кучи каких-то новых склянок. Джонс не иначе играла в сестру милосердия и извела свои последние запасы. Пол напоминал поле битвы. «Нетрезвой» походкой он переместится к камину и взглянет на фотографии. Повзрослевшая Гвен, старое фото родителей, ее кудрявый дядюшка. Фотографий Гестии почти не было, кроме детских и одной, где они были вместе с Гвеног. Он обернется, чтобы еще раз взглянуть на нее, уснувшую в кресле. Хотелось верить, что не для того, чтобы хранить его сон.
Повзрослевшая, изменившаяся и такая же, что и пятнадцать лет назад. Прожившая чертову дюжину хреновых жизней и добрую половину из них этой ночью. Он делает один бесшумный шаг и неуклюже подволакивает правую ногу (С ней всерьез пора что-то делать!), чтобы быть тише. Он смотрит в лицо Джонс достаточно долго. Если Гестия сейчас проснется, огреет его каким-нибудь заклятьем с перепугу, не успеет он и заикнуться об объяснениях.
Гестия Джонс была чьей-то женой. Кто бы мог подумать? Почему он никогда не заглядывал в такое будущее с ней? И дело даже не в том, что Лестрендж не романтизировал брак, или не считал его каким-то логичным продолжением чьего бы то ни было романа. Она была для него совсем про другое. Никак не про семейные походы в гости и сложные завтраки в накрахмаленном фартуке в цветочек. Гестия Джонс была стихией. Ураганом. И, очевидно, им осталась. Она не умеет наполовину. Она сносит все на своем пути, разбиваясь сама в клочья за компанию.
Он окинул взором пол в ее гостиной тому в подтверждение. Осколки стекла, многовато крови. Судя по всему, его. Склянки от зелий. Сколько же всего она в него влила, пока он был в отключке?! Старательная барышня. Все для других. Взмахом палочки он ликвидирует бардак и грязь на полу. Ураган Гестия Джонс заслужила немного порядка в своей жизни.
Он шагнет за ее кресло и, едва касаясь, бережно уберет с ее лица прядь волос. Все еще боясь и где-то глубоко очень надеясь, ее разбудить. И как десятки раз до этого, он прошепчет так тихо спящей ей то, что не сорвется с губ ей в лицо.
- Прощай, Гестия Джонс.
И когда она не проснется и от этого, он пойдет ва-банк, наклонившись и едва ощутимо поцеловав ее в макушку. Задержавшись там на мгновение, чтобы вдохнуть запах, который с трудом пробивался сквозь туман паров разлитого здесь виски и лечебных зелий.
Он выйдет за дверь, больше не разу не обернувшись. И аппарирует на улице, не рискнув экспериментировать с этим в доме.

Дверь открыла блондинка. Ей понадобилось несколько секунд на осознание происходящего, после чего лицо ее мгновенно ожесточилось.
- Убирайся.
- Не могу. При всем желании…
Виском он подпирал их дверной косяк, и вымученная улыбка вышла кривоватой. Фраза «при всем желании» легко слетела с его губ данью шутливой вежливости, значит проклятье, обрекающее вываливать на окружающих все, что приходит в голову, наконец, было снято.
Лестрендж с трудом стоял, привалившись к дверному косяку и едва не ввалился внутрь, когда она открыла дверь.
- Мне нужен Эдриен.
- А ему больше не нужны неприятности.
- Я постараюсь их на него не навлечь.
- Ты решила..? – мужчина, появившийся за ее спиной, замер, увидев гостя на пороге.
- Привет, Приятель! Кажется, мне нужна твоя помощь.
- Впусти его.
Дальняя беглая кузина смерила Лестренджа самым многозначительным взглядом и сделала шаг в сторону, позволяя ему войти.
- Благодарю, ma cherie! – он переступил порог и рухнул на пол, не удержав свой вес на раненной ноге. Женщина вскрикнула, но первым делом поспешила закрыть дверь. Лавуа остался невозмутим. Он неспешно подошел ближе и присел рядом на корточки.
- Эффектно. Давишь на жалость? – в его голосе зазвучали знакомые ироничные нотки, от которых Лестрендж разве что скупую мужскую слезу не пустил в их ковер от признательности и облегчения. Каменная физиономия старого друга сперва застала его врасплох. Не то чтобы он ждал теплых объятий, но и отказу бы не удивился, после всего минувшего.
- Танец новый разучиваю. Научу как-нибудь потом. Ковры порчу менее профессионально.
Эдриен тихо засмеялся. Через несколько секунд двое мужчин нелепо смеялись в голос под неодобрительным взором миссис Лавуа.
Старый друг помог ему встать и Лестрендж таки оказался в неловких объятьях.
- Ты первый, кто мне рад за последние пятнадцать лет. Сейчас разрыдаюсь. – иронизирует Рабастан.
- Прибереги до кабинета.
Он помог ему дойти до комнаты, которую называл кабинетом. Лестрендж рухнул на небольшой диван и взвыл от боли…

Крика было много. Большинство успело ретироваться, когда пламя еще только разгоралось. Кому-то не удалось, и теперь огонь небрежно пожирал их останки. Самые упрямые продолжали сражаться. Лестрендж не относил себя к их числу, но этим вечером все вдруг сложилось в слишком идеального журавля, чтобы этим не воспользоваться.
Он не давал сбежать молодому парнишке хитвизарду. Не наносил ему особого урона, но продолжал удерживать его на этой чертовой арене, куда более внимательно следя совсем за другим действом. Гестия билась с кем-то всего в десятке футов от него, он успевал следить и за ней, но куда пристальнее наблюдал за еще одной фигурой в маске. Будучи косой сажени в плечах, трудно затеряться даже в безликой толпе. Пожирателю смерти почти удавалось управлять Адским пламенем, которое он тут сегодня зажег. Но рослый хитвизард заметно ему в этом мешал. Ему хватает одного нехитрого оглушающего заклятья, чтобы сбить противника с ног, и Лестрендж незамедлительно вносит свою лепту.
Его едкий шепот едва слышен даже ему самому, но невидимой волной заклятье стекает с кончика его палочки и катится по земле. Мимо вымотанного парнишки хит-визарда, перебираясь по обломкам стен, забираясь под них, словно проворная кучка незримых пауков. Оно проносится под ногами высокого блондина и настигает своего адресата, оставшись никем незамеченным.
Гилберт Гойл не может подняться с земли. Незримая магия цепляется за подол его мантии, рукава. И чем отчаяннее становятся его попытки встать на ноги, тем крепче хватается за него заклятье. Что-то почуяв, блондин озирается по сторонам, но Лестрендж вновь одаривает вниманием своего vis-a-vis. Ударной волной того отбрасывает футов на тридцать. Если не свернет шею при падении, уцелеет подальше от Адского пламени. Время уходить, но Рабастан медлит. Кузену все труднее удерживать огонь под контролем. Он утратил контроль даже над собой. Паника…Лестрендж наблюдает за ним безучастно. И на какой-то короткий миг, его почти тешит эта мысль, ему кажется, что он успевает поймать его взгляд за прорезями в маске. Но огонь набрасывается на скрючившегося Гойла кучкой хищных зверьков. Его заклятье быстро сгорит в адском пламени, позволив Гилберту встать, когда он уже будет охвачен огнем.
«Подойди ближе! Ты боишься меня?», «Я не злюсь на тебя». Грубые пальцы поправляют выбившуюся из прически прядь, скользят по тонкой шее, мимо ключиц, к груди. Он всегда успевает схватить ее прежде, чем она успеет сбежать. Ее крик не произведет должного эффекта. Никто не придет. Все слишком привыкли. Остается каменеть, пока его руки грубо елозят поверх тонкого домашнего платья. «Разве ты не любишь своего брата?». Его рука скользит между бедер, а сальный лоб упирается в ее макушку, пригвождая к полу. «Разве я не ласков с тобой?! Я забочусь о тебе, Эллинор...»
Парень, с которым юный Лестрендж когда-то играл в покер и очаровывал каких-то девиц, падает лицом вниз, охваченный огнем. Еще живой. И Лестренджу на секунду кажется, что это он сгорает в огне. Пламя охватило почти все, черный дым выедает глаза. Сегодня здесь сгорела куча людей, но ему кажется, что он чувствует запах именно Его горящей плоти. Он забирается ему под одежду и въедается навсегда. Ему кажется, что его вот-вот вырвет, но он приходит в себя мгновенно, когда отчетливо ощущает на себе чужой пристальный взгляд. Маска позволяет не выдать себя поворотом головы. Хитвизард, что сражался с Гилбертом, отрезан пламенем от остальных, и безуспешно с ним борется, но успевает слишком пристально изучать Лестренджа.

Его приветствия повисают в воздухе. Она поворачивается резко, почти со злостью, чтобы продемонстрировать ему свое лицо. Губа рассечена, на щеке плохо припудренный синяк.
- Заходил твой знакомый. Искал тебя.
Рабастан нежно прикасается к ее щеке.
- Мне так жаль, ma cherie! Как он выглядел? Почему ты решила, что искали меня?
- Не тебя, Раст. Он искал Рабастана Лестранжа. Сказал, что это твое настоящее имя.

Его все еще мутит, но осталось последнее дело до того, как убраться отсюда. И оно сейчас в дыму подошло слишком близко к своему оппоненту. Вспышки заклятий и Гестию, словно марионетку на невидимых нитях, швыряет в сторону, на груду камней.
Лестрендж метнется к ней и чье-то заклятье проносится мимо, прорезая по касательной левое плечо. Лестрендж почти не глядя отмахнется еще от нескольких, но вынуждено переключит свое внимание на языки пламени, опутывающие Джонс, которая безуспешно сбивала пламя голыми руками.
Адское пламя не подчиняется даже неопытным авторам заклятия, магии же Рабастана, который не являлся его создателем, и вовсе едва хватало на то, чтобы перенаправить его на что-то еще. Заклятья перестали сыпаться на него, но рослый хитвизард, еще секунд десять назад так отчаянно желавший его остановить, теперь просто стоял в стороне, вскинув волшебную палочку и не сводя с него глаз. Рабастан попытался незаметно натравить пламя на него, чтобы выгадать себе фору.
Картинка сошлась. Высокий блондин, что приходил в порт. Кто бы еще мог знать про чертовы доки?!
Он расспросил ее подробно позже. Представился Джоном, выспрашивал про Лестренджа. Ударил перед уходом. Красавец герой. Одно заклятье залечит раны, второе память…
- Оставь ее! – кричит хитвизард. Очень уж не сразу, попутно отбиваясь от пламени.
Замешкавшись на мгновенье, Рабастан все же склоняется к ней.
- Сделай большой вдох, Джонс! – командует он, уповая на то, что она узнает его, но его слова тонут в шуме вокруг.
Огонь не оставляет времени на магические манипуляции. Он решительно ухватит ее за талию. Вторая рука подхватит колени. Кажется, эта девчонка будет оказывать сопротивление еще минут десять после своей смерти. Но он действует властно и грубо. И постарается сделать все быстро. От ее вопля звенит в ушах, но блестящий в полумраке от крови кривой штырь остается за ее спиной. Рядом проносится сверкающий луч еще одного заклятья.
Когда он выпрямится с ней на руках, он встретится взглядом с мужчиной. В метрах пяти от них высокий блондин направляет на него свою палочку, но заклятье не срывается с его губ.
Усмешка Лестренджа останется незамеченной под маской. Хлопок аппарации сметет руины в размытую воронку.

Он вернется, прихватив бутылку бурбона и первое, что попадется под руку в гардеробе. Неспешно избавится от испорченной рубашки, но в итоге поленится вылезать из обуви и штанов и выветрит тошнотворный запах гари при помощи заклятья. После чего он устало рухнет в кресло, выпьет, залатает свое плечо…даже отдаст указания домовику. И просидит в тупом исступлении дольше, чем следовало.
Возможно, виной тому была его бессонница, лохмотья, что остались от нервной системы, а может, мерный треск поленьев в камине, что вводил его в некое подобие транса. Или отвратительный вечер, хотя Рабастан уговаривал себя, что как минимум с одним делом все вышло лучше, чем он мог бы спланировать специально. Он гипнотизировал пустым взглядом спящую Гестию и не мог заставить себя пошевелится.

- Ты спишь? – будто звонкого шепота в тихой комнате недостаточно, Гестия для надежности нежно тычет его пальцем в щеку.
- Тише. Я прикидываюсь мертвым.
- Кто это был? Сегодня днем.
- Ты их тоже заметила?! – ерничает Рабастан, не открывая глаз.
Восемь часов назад старик Гордон Гойл со своей супругой, с которыми они с Гес случайно столкнулись в Дырявом Котле, разыграл классическую драму, которая вылилась в обмен взаимными, самыми грязными упреками. Со смерти Эллинор прошло лишь несколько месяцев.
- Мой бывший тесть.
- Ты был женат?
- Тебя это удивляет?
- И она..?
- Ее больше нет. Ты куда-то выходила, когда благообразная пара сегодня кричала, что «если бы не Я, их дочь была бы жива»? Не ты одна горевала о своих потерях в том порту. Но если ты хочешь меня пожалеть, это лишнее.
- Тебя это так очеловечивает!
Лестрендж театрально хмурит брови в ответ на ее сарказм.
- Вот уж не думал, что меня нужно очеловечивать!

Кажется, впервые в жизни Рабастан Лестрендж буквально на несколько минут хотел бы быть кем-то другим. Кем-то, кроме себя. Кем-то, кто не произрастал даже временами в домах, вроде этого. Кем-то, чьи любимые не умирают у них на руках, чтобы потом преследовать их по ту сторону безумия. Чьи избранницы не задыхаются в безуспешной попытке соврать о своей ненависти спустя чертову тьму лет, и по чьей вине, вероятно, прекрасные и смышленые когда-то девушки не расхаживают десятилетиями по тесным палатам из угла в угол. Но сожалеть о чем-то – самое унылое и бессмысленное занятие. Более пошлое – лишь жалость к себе. И кузен Гилберт сгорает перед его глазами снова. Вместе со стариком Гордоном, которому Лестрендж зло шипит в лицо о братской и отцовской любви на глазах растерянных завсегдатаев Котла. Вместе с чертовой кучей других людей в его голове, которых он когда-то знал. И одним рослым блондином…

- Я устала от смертей..!
Гестия Джонс, признающая свою слабость, даже матерясь перед этим, как сапожник на протяжении целой минуты, – явление куда более редкое, чем что-либо еще в магическом сообществе. Свернувшаяся клубком в его объятьях, непривычно крошечная и (не может быть!) уставшая от этой бесконечной войны, до конца которой остается на тот момент меньше полугода. Он целует ее в макушку и печально усмехается, сознавая, какие редкие мгновения ему достаются сейчас от этой девчонки.
- Смерть – забавная штука на деле. – рассуждает он позже, когда они изрядно надрались, - Тебе просто не довелось бывать там, где смерть становится избавлением. Или единственным выходом. Неизлечимо больные и прочие страдальцы молят о ней каждый день в надежде прервать свою агонию. Для них смерть избавление от боли, бед…Литература нас конечно учит другому. Что лишь в страданиях и лишениях закаляется твоя неотразимая личность. Но я бы не верил им на слово.
- Смерть не забирает этих страдальцев. Она забирает тех, кто хотел жить больше остальных.
- Смерть вообще мало кого прибирает без посторонней помощи. На войне никто не падает замертво внезапно от огорчения. Люди охотно помогают друг другу в этом вопросе. Страдальцам везет реже. Убивать врагов не сложно, верно? Убить того, кто тебе дорог, - совсем другое дело.
- Возможно, если очень сильно любишь…и избавляешь его от мучений…
- Ты ступаешь на скользкую дорожку, Джонс, - усмехается он, - Ты смогла бы?
- Не знаю.
- Ты когда-нибудь любила, Джонс? – он сам кривится, - Я не люблю этот термин, но выдумывать другой мне сейчас лень. Ты понимаешь, о чем я. Не о симпатии, не о желании…О том, когда человек для тебя так значим, что в пропасть все догмы и законы. Ничего не имеет смысла. Только этот человек. Весь мир концентрируется в нем.
- Говоришь со знанием дела? – холодно спрашивает она.
- Я любил безумную. В буквальном смысле. Она видела чудовищ, там, где их не было, слышала голоса…Надо сильно постараться, чтобы быть достаточно странной для мира магов. Она была моей кузиной, ее семья безобразно с ней обращалась, и я подумал, что будет очень удачно закрыть дыру с моей женитьбой, что не давала всем покоя, и спасти ее от них.
Сперва мне казалось, что у меня отлично выходит. Я оградил ее. Спас. Но я не справлялся. И чем хуже я справлялся, тем больше мои методы начинали походить на то, что делали с ней они.
И я любил ее. Порой мне кажется, гораздо сильнее, чем она меня, как я изначально планировал. Были и хорошие времена, но все закончилось довольно быстро. Ей становилось хуже, и я уже не мог ей помочь.
- Что с ней случилось?
- Однажды я просто перестал ее спасать. Сейчас мне кажется, она просила об этом, но я не ручаюсь, что мой разум это не придумал в свое оправдание. Она постоянно пыталась навредить себе. Пока от нее не осталась одна лишь оболочка, за которой она билась словно бабочка в стекло. Ее словно в той чертовой сказке про братьев, тяготило ее существование, и однажды я просто ее отпустил.
- Что значит «отпустил»?
- Что бы оно не значило, эта история не станет лучше. Оставь это. Представь, что от человека, которого ты любишь, ничего не осталось. Он ходит, дышит…иногда, если очень повезет, зафиксирует на тебе взгляд на пару секунд. Но ты для него не многим ближе, чем стул или фикус. А когда она приходила в себя, она просила меня это остановить.
- И твой знаменитый гуманизм…
- Мы поговорим об этом один единственный раз и закроем эту тему.
Я не убивал свою жену.
Но я не остановил ее в очередной раз.
Она умерла на моих руках.
…
И я рыдал так долго, что навсегда разучился это делать с той ночи.

Остаток ночи он провел, как завещал ему Лавуа. Наносил это жуткое месиво на ожоги Джонс каждый час. Дважды не поленился заняться такими же своими на левом запястье. В остальное время пил бурбон и ощущал каждой клеткой, как невыносимо медленно течет в этом доме время. Несколько раз ему показалось, что Гестия вот-вот проснется от его прикосновений, и несколько раз она даже открывала глаза, но тут же проваливалась снова в сон.

- Пообещай мне кое-что, Рабастан Лестрендж!
- Я не даю обещаний.
- Ну тогда я просто скажу, а ты сделаешь выводы.
- Я весь внимание.
- Если все это продлится достаточно долго. Пообещай…я хочу, чтобы ты был тем человеком, который даст уйти, если это потребуется.
Он поднялся на локте и заглянул ей в глаза. Очень серьезно.
- Почему мне кажется, что ты хотела спросить о другом? …Ладно. Тогда, раз мы зашли так далеко, и, если мы продержимся достаточно долго, Я хочу, чтобы ты не переставала меня спасать. Никогда. Возможно, это будет утомительно. Но я того стою, Гестия Джонс. – нахально улыбается он.

Отредактировано Rabastan Lestrange (2021-07-14 20:18:17)

Я буду кормить твоих бесов с руки —
Если ты успокоишь моих. Я клянусь!
Открой свои клетки, позволь нам войти
Я уже ничего не боюсь!

Сейчас с него можно было бы написать дивный портрет. Вытянувшийся в струну, застывший в исступлении с безумным горящим взглядом и утративший, не иначе как на всю оставшуюся жизнь, способность облекать мысли в слова, а значит и доставать художника бесконечными беседами. С этаким легким флером обаятельного несовершенства в чуть всклоченных после сна волосах, небрежно закатанных рукавах белоснежной рубашки, которой для большей инфернальности образа не хватало только новых кровавых пятен. Губитель Аввадон в разгар бури. Нетрезв и не брит.
Вся эта ироничная бравада рвалась наружу независимо от его желания. На уровне рефлексов. В голове - напротив, казалось, не осталось ни одной связной мысли. Все время и пространство истончалось, рвалось и осыпалось хлопьями ржавчины и старой штукатурки. Ему казалось, что он ощущает каждый свой сустав. Каждую мышцу и каждую кость в своем теле. То же было ночью, когда он сидел в кресле, уставившись на спящую Джонс, не в силах заставить себя пошевелиться. Ощущая нутром, как стремительно стареет, нагоняя выпавшие из жизни годы. Как проваливается в яму, которую долго и почти виртуозно обходил по самому краю. Только теперь даже его неподвижность никого бы не обманула ¬- он не выглядел ни отрешенным, ни хладнокровным. Казалось, что даже воздух вокруг него наэлектризован и пульсирует. Но он очень медленно кивает в ответ на замечание о завтраке. Словно смысл сказанного ею доходит до него не сразу.
- Поэтому я велел распорядиться, а не приготовить.
Звучит резче, чем ему бы хотелось. Точнее, ему вовсе не хотелось бы огрызаться. Почти в подтверждение этого брови Лестренджа в совершенно искреннем недоумении ползут вверх, словно он был вынужден объяснять невыносимо очевидные вещи. 
Все происходящее кажется ему ненастоящим. Эта комната, многотонные вереницы статуй. Вокруг дрожит черно-белый мир с гравюр Пиранези, готовый похоронить под руинами двух непрошеных чужаков. И все это легко можно принять за сон, но Лестрендж почти в совершенстве отточил навык отличать самую безумную явь от наваждений. Жаль это умение плохо работает в обратную сторону. 
Так Джонс ощущала себя в тот вечер в Ее доме? Словно в сюрреалистичном сне, когда абсурдные чудища прошлого лезут из мрака, а ты неуместно беспомощный и не способен ни на что влиять?! Вышел отличный ответный визит вежливости.
На рубашку он и не обратил бы внимания, но теперь всмотрелся. Та, что была на нем вчера и от которой он хотел избавиться навсегда, но очевидно, кто-то из домовиков решил ее «спасти». Он молчит, не нарочно усугубляя и без того уныло прискорбную неловкость этой беседы. Кажется, и вовсе не слышит сумбурных благодарностей. Теперь, когда сиюминутная опасность, так эффективно взбодрившая его на время, миновала, мир вокруг него вновь заволакивает вязким незримым туманом, что приглушает звуки и притупляет чувства. Кровь все еще гулко стучит в ушах, а в грудной клетке медленно и упрямо зарождается новая буря. Но сказываются накопившиеся усталость и недосып, и безумная ночь, переполненная с избытком всем дерьмом, что только могло случиться. Ночь, когда наружу полезли давно забытые им демоны. Все разом. Ночь, опустошившая целую бутылку бурбона, о которой сам Лестрендж успел забыть, но мгновенно вспомнил, когда, сделав шаг, обнаружил, что мраморный пол оказался на жалкую пару дюймов ближе, чем ему казалось. Этот пьяный пируэт конечно же не укрылся от глаз Джонс, но Рабастан, как истинный британец, делает вид, что ничего не случилось. Его организм сейчас работает на последнем доступном ему топливе – злости.
- Рослый тип арийской наружности? – небрежно спрашивает Лестрендж, но в голосе различимым эхом звенит насмешка. Впрочем, он быстро становится серьезным: - Он не спешил.
И геральдические розы с серебряной рукояти трости прорастают в его ладонь. Цепляясь шипами, забираются под кожу.
- …Знаменитый Джон Джонс, полагаю?! Наслышан. Не впечатлен. Он стоял и просто…таращился, как ты сбивала адское пламя голыми руками. Но, несомненно, с долей беспокойства и безудержной Заботой во взгляде! – саркастично спешит «успокоить» Гестию Лестрендж.

Яды прошлых страстей крепко въелись нам в кожу.
Их теперь не отмыть и не вытравить. Боже
Можно вылечить тело, но кто вылечит душу?
И каждый день наши черти стремятся наружу

Ее вопрос, казалось бы, логичный, повисает в воздухе. Долгое мгновенье он непонимающе смотрит на нее, пока сказанное ей не обретет и в его голове смысл. И невысказанное «Ахвотоночто!» вырвется из его груди чем-то средним между длинным выдохом и смехом. И лицо вновь скривит непривычно хищный оскал.
- Ты не пленница, Джонс. - произносит он холодно, - Не думал, что это необходимо прояснять. Проводить тебя по этому случаю к выходу или просто открыть окно?!
Он привычно острит, но успевает заметить, что по какой-то непостижимой причине это ее предположение подцарапывает его где-то в глубине. И его голос вновь становится буднично беззаботным.
- Мы на севере Шотландии. Пойдешь пешком или ссудить тебе денег на проезд? До ближайшей деревушки пара миль через лес на-а... – он "примеряет" что-то в воздухе тростью, высчитывая стороны света, - Юго-запад?! Я не уверен. Раздобудем тебе красную накидку с капюшоном?!
Я ни за что не поверю, что ты меня боишься, Джонс. Все дело лишь в навязчивой идее все контролировать, верно?! Достаточно обезоружить тебя, и ты щебечешь, спасая неловкую ситуацию?! Впрочем, с тебя станется, и впрямь отправиться пробираться через лес. Лишь бы подальше отсюда. Подальше от меня.
- Или..! Мы притворимся взрослыми и способными вести себя здраво. Ты позволишь себе жалких полчаса не контролировать все и вся. А я в свою очередь притворюсь, что не будь ты безоружна, ты бы не транспортировала меня, перевязанного огромным бантом, в Визенгамот еще ночью, стоило мне заснуть…Тебе нужно сменить повязку. И когда ты хотя бы взглянешь на завтрак, я верну тебя в Лондон.
Не дожидаясь ее ответа, он развернется и направится обратно в комнату. С ней или без нее.
- Я не твой враг, Гестия. – все же бросит он негромко, не обернувшись, - …Что бы ты там не думала.
Я безумец, который не перестанет тебя спасать.
Догнать его на лестнице было не сложно.

Трость он небрежно бросает в кресло, чтобы освободившейся рукой прихватить со столика все необходимое. И самую малость - в качестве своеобразного отвлекающего маневра. Потому что еще внизу на самый крошечный миг успел уловить, как промелькнуло на ее лице это скорбно-жалостливое выражение при виде его новой спутницы. И обходя кровать, чтобы вернуться к Джонс, он упрямо не смотрит ей в глаза.
В свое время он предсказуемо не прислушался к напутствиям друга. А спустя недели полторы понял, о чем тот вел речь. Лестрендж мог обходиться без этой чертовой трости. Мог перемещаться в пространстве, не теряя достоинства и почти не теряя привычной грации. Но стоило переусердствовать с этой самостоятельностью, и его собственное тело начинало ему мстить. А еще через пару дней незнакомый домовик передал ему трость, на которую кто-то повязал подарочный атласный бант, и насмешливое письмо.
Когда-то в юности он имел неосторожность в присутствии этого загадочного дарителя поиронизировать о розах, что преследуют его повсюду. Он тогда праздно и поэтично трепался о том, как они, преследуют его, словно проклятого кем-то отпрыска венценосного семейства с розой на фамильном гербе, самовольно прорастая всюду вокруг него. Как непрошено распускаются они за одну ночь в вышитых вензелях на белоснежных носовых платках, и в резных темных колоннах за тяжелыми балдахинами, прорастают хрупкими ростками в ночи под его окном и едва ли не в его следах. Это был его заурядный треп, которым он словоохотливо развлекал очередное свое увлечение той поры. Но однажды, это выдуманное им проклятье стало правдой?! Лавуа много лет оставался единственной живой душой, кому он рассказал о розовом кусте в саду. И не рассказал еще о дюжине других, совсем незначительных, подобных совпадений. Но спустя много лет все равно держал в руках его подарок - аскетичную черную трость с серебряной рукоятью, по которой ползли символичные, но узнаваемые геральдические розы.   

Но когда мы одни нам не к лицу делать вид
Повернись ко мне Детка, скажи, где болит?

- Позволишь?! – негромко спрашивает он. Его голос утратил все насмешливые нотки еще по пути сюда. Лестрендж вновь звучит невозмутимо и даже почти дружелюбно.
Здесь, наверху, он становится заметно спокойнее. Нетрезвое сознание хотело было, даже столь безэмоционально, сострить на тему обещаний Не приставать и Не терять рассудок от вида ее ключиц, но этот порыв он оставляет при себе. Впрочем, и Джонс с, внезапно так приглянувшейся ей, рубашкой расстаться не готова. Вместо того, чтобы снять, она приподнимает ее, обнажая лишь ребра и белую перевязь. Не сразу и скривясь от боли, но с вызовом, как ему показалось. Всем видом демонстрируя ему, что это нежеланное одолжение, которое он столь бесцеремонно выторговал у нее в обмен на ее свободу. Строптивая дева в логове Чудовища. Очаровательно!
Он смотрит на ее ожоги непривычно серьезно. Словно на его левом запястье у него не осталось точно таких же, которые всю оставшуюся жизнь будут возвращать его в мыслях совсем к другой истории. Смотрит дольше, чем следовало бы, чтобы не попрать догмы деликатности, пока усилием воли не заставит себя отвести взгляд. Но все равно успевает заметить, как Гестия украдкой заглядывает в свою, видимо вспыхнувшую болью, правую ладонь.
- Первый раз столкнулась с адским пламенем, Война? – негромко спрашивает он, все еще не глядя ей в глаза. - Никогда не видела последствий?!
Он тут же осекается. Это он когда-то в прошлой жизни насмотрелся на эти самые последствия лучше, чем кто-либо еще. Но это был, как не иронично, очень редкий "удачный" случай. Он понял это сразу же как произнес свой второй вопрос вслух. "Последствий" за редкими исключениями не существовало. И Лестрендж даже пытается смягчить свое, пусть и уже не такое эмоциональное, недоумение по поводу ее беспечности, но выходит так себе. - Там редко остается что-то кроме золы, но вас должны были хоть чему-то обучать!
Отлично, теперь он набивает себе цену, как спасителю?! Его слова не звучат зло и в иной раз его собственный запал позабавил бы Лестренджа. Беглый приспешник Темного Лорда сокрушается об огрехах в подготовке сил добра. Но он лишь, морщась, растирает пальцами свободной руки переносицу и уголки глаз. Очевидно, эту беседу уже не вывернуть в благообразное русло.
Он бросает все на кровать, садится сам и не сразу приступает к возне с прошлой повязкой. Словно ему для этого требуется собраться с мыслями. В его крови все еще многовато алкоголя, но несмотря на легкий туман в голове, движения его уверенные и аккуратные. Он честно старается не причинять ей лишнюю боль, хотя лицо его вновь становится отрешенным и безразличным.
Старую повязку он бросает в догорающий в камине огонь. Остатки целебной мази из банки распределяет по успевшим стянуться ожогам, едва прикасаясь к ее коже, оставляя последние крохи для ее рук, что пока заняты.
Джонс вот-вот уйдет, что ему терять?!
- Кто он, твой мистер Джонс? – произносит он, не прекращая туго опутывать ее талию бинтами, - Он отчаянно ищет меня. В порту в основном.
И теперь он смотрит ей в глаза. Смотрит пристально и не моргая. Руки замерли на излете уже привычного жеста, скулы напряжены. - Поведай мне, почему он ищет меня, но не торопится ни убить, ни арестовать при встрече? Я не понимаю вашей игры.
И прежде, чем она успевает ему что-то ответить, он произносит вслух последний вопрос, ответа на который он и слышать-то не хочет.
- Тебя он тоже покалачивал?

Отредактировано Rabastan Lestrange (2021-09-15 10:52:03)

как если бы гроза могла поцеловать.
ты моря под дождем раскрытая тетрадь,
а я курю и глаз не отвожу с причала.
казалось, больше мир меня не удивит.
у демонов моих ошеломленный вид.

Он понимает все без слов. Слышит уже в том, как вопрос остался без прямого ответа. Видит во взгляде. И его секундное изумление умещается в паре едва различимых движений. В том, как взлетают вверх брови, в повороте головы, в том, как не срываются с уже открытых губ новые слова. Он ляпнул это просто так. Уверенный, что Гестия Джонс никогда и никому не даст себя в обиду, и оттого, вероятно, желавший пристыдить ее чужой болью. И менее всего уместная сейчас, слабая усмешка срывается на выдохе. И Лестрендж чувствует, как его привычно затопляет злость. На типа, которому он уже пообещал в своей голове изощренное возмездие, и на саму Джонс, что допустила такое. И где-то, совсем едва различимым фоном на самого себя. За то, что позволил обстоятельствам сложиться так, и, вероятно, столь иронично, даже мог стать причиной таких метаморфоз, приключившихся с Воительницей. И воспламенившееся его нутро мигом выдает самое худшее, что можно было бы произнести сейчас вслух. Самое формально уместно, но то, что Джонс, вероятнее всего, приведет в ярость. И он отлично это знает. Обругай ее за бесхребетность, да хоть примени заклятье – то, что нужно! Джонс живет на подобной энергии. И потому он приберегает свою злость до лучших времен и совсем для другого человека. И отлично понимая, что он говорит и кому, плохо пряча эти крохи ехидства, он одними губами произносит едва различимое, но очень искреннее и полное его почти_раскаяния:
- Мне так жаль…

Когда-то очень давно, в какой-то другой своей прошлой жизни, Лестрендж был красив и отлично это знал. Он был обаятелен, остроумен и невыносимо самоуверен. Слыл несерьезным, но кто не простит милый грех юному и неглупому джентльмену, да еще столь галантному и велеречивому. Его нахальство и гасконские повадки сходили ему с рук. Юный Рабастан был неотразим в своих небрежных жестах, в своей природной и непринужденной грации. В том как легко ему все удавалось. Прекрасное, долговязое изваяние с тонкими, острыми и правильными чертами. Аристократ и революционер, полный духа противоречия. Он одинаково естественно смотрелся в высокосветских салонах и низкопробных кабаках. «Мнит себя Тулуз-Лотреком» - иронизировал Рудольфус на этот счет. Хотя скандал Лестрендж младший мог с легкостью учинить и там, и там. Он любил шокировать, злить, привлекать внимание. И едва ли не главным талантом его была способность заставлять людей прощать ему все эти его выходки. Возможно, виной тому было его диковатое обаяние и врожденная притягательность. Он легко завоевывал расположение женщин. Мужчины же с ним либо соперничали, либо, много реже, добивались его дружбы. Люди для него всегда были предметом развлечения. Прекрасные леди, достойные и нескучные враги, его крошечная армия прирученных мальчишек, за которых одни звали его Ловцом юных душ, а Рудольфус прозвал Крысоловом.
Он всегда чего-то желал. Лестрендж был коллекционером. Он коллекционировал людей и впечатления. Чувства, что ему удавалось вызывать, становились его собственностью. Их гнев принадлежал ему. Их изумление – становилось его энергией. Все равно что дух, который постоянно требует новых подношений. Хитрый, разбитной и преисполненный чувства собственной неотразимости. И роковой этот божок был большей частью его личности. Сильнее любых юношеских сомнений и переживаний, которые обычно преследуют неокрепшие организмы в том нежном возрасте. Лестрендж не сомневался. Он шагал в любой омут, убежденный, что его обаяние в нужное время околдует и старушку Судьбу, и саму Смерть, если потребуется.
И это не было пустой бравадой. Он просто предпочел однажды в это верить, получив за этот выбор бесценный дар. Все сбывалось. Он был неуязвим. Так долго…

- Почему танго? – Джонс честно пытается не хихикать, но количество выпитого ими в этот вечер вина не помогает ни ей в этом благородном порыве, ни ее учителю.
- Хочешь скакать в контрдансе? …В танго нельзя ошибиться. Если что-то не выходит, делаешь вид, что так и хотел, и танцуешь дальше. Отличная житейская философия, если угодно. Делай то, что тебе нравится и не жалей об ошибках.
И он никогда не сожалел. В его жизни и впредь не найдется места раскаяниям старого палача. Но он всегда жил в том бешеном темпе, чтобы не оглядываться и не думать. Пока жизнь однажды не остановилась против его воли.
- Рабастан! – юный Крауч скулит в соседнем кресле, но Лестрендж не отвечает. Среди собравшихся он выглядит беззаботнее всех.
- Что будет, то будет, Приятель…Лишь бы нос не зачесался, - бросает он невозмутимо. Руки их надежно пристегнуты к подлокотникам. Он даже знает, что эта дурная, глупая шутка могла понравиться сейчас Рудольфусу, что сидит по другую руку от него. Не потому что это очень тонко и остроумно. А потому что это часть такого дивного фарса! Но он слышит лишь как Крауч в соседнем кресле начинает плакать.   
Все это никогда не было притворством. Не было ширмой. Лестрендж с беззаботностью мальчишки верил в свою неуязвимость перед роком. Но выдумав когда-то на пару с Элоиз их Игры в богов, и скармливая в них очередную жертву неведомому коварному божеству, все же представлял на задворках сознания, как тем самым подкупает его. Продлевает срок отведенной ему благосклонности. И вот, лишь единожды замешкав перед таким привычным выбором, он нарушил одно из неписанных правил.
Или все дело все это время было в тебе, Джонс?! Ты всегда видела меня иным. Настоящим? Злым, как ты однажды призналась. Таким я тебе достался в те времена. И уж точно по совсем необъяснимым причинам именно таким всегда нравился тебе больше.
Так разве что-то значат тогда выбранные стороны, Джонс?! Разве при таком раскладе такое пошлое «Мы» не важнее всего этого? Не выше?! Сможем ли мы однажды стать если не вновь любовниками, то вновь равными, Джонс? Я бы, наверное, хотел этого…

В его голове все еще роятся невысказанные фразы, но какая-то часть его больше не желает вести этот разговор. Тем более, говорить о хитросделанном хитвизарде. Но… «Он просто позволил мне забрать тебя!» – произносит снова Лестрендж в собственной голове таким тоном, словно это все объясняет и полностью исчерпывает вину бывшего супруга Джонс. Предположим, он поднатужился, сложил дважды два и сообразил, кто я. Он достаточно просвещен. Но будь это любой другой мой «коллега», он приложил бы чуть больше усилий? Или мне в самое ближайшее время довелось бы взглянуть, как теперь пытают тебя? - произнеси он это вслух, и это «Теперь» стало бы таким неуместным. Он понял бы это сразу, как только вопрос сорвался бы с губ. Так о каком равенстве может идти речь..?! До конца своих дней избегать при встрече острых углов?! Компромисс не предусмотрен.
- У вас есть какое-то странное клише о семьях вроде нас. – сказал он ей однажды, - Где человек человеку волк. Холодный, фригидные матери, деспотичные отцы, подневольные браки. Сплошная Диккенсиада. Ты будешь удивлена, но мы заботимся друг о друге. И переживаем за тех, кто нам дорог. Каждый как умеет…

- Иди ты к черту, Пижон! Где-то тебя ждет толпа девиц, которые тают от таких жестов, а я тебе не дама в беде! Я могу за себя постоять. И сама могу со всем справиться.
- Я знаю. – просто отвечает он.
- …
- То, что ты Можешь, не означает, что ты Должна со всем справляться сама, Джонс. Считай меня старомодным. Но всем нужен кто-то, кто…будет на их стороне.

Ты для меня не принадлежность
Я для тебя тоска и нежность
Дай мне обнять тебя заснеженную
Дай бог понять, кто мы такие

Однажды я внезапно осознал, что в моей жизни на этом самом знаменитом фронте никогда не было ничего настоящего. Кого-то, кто хотя бы гипотетически мог бы быть со мной, не имея причин и обстоятельств, мешающих этому.
Совсем мальчишкой я был влюблен в Андромеду и всегда знал, что останусь для нее другом и братом. Также как Элоиз осталась бы для меня в этой странной роли заклятой подруги с привилегиями. И я любил Эллинор, отлично понимая, что ее демоны никогда не покинут ее, и напротив, однажды заберут ее у меня. Даже мое непродолжительное увлечение перед самой нашей с тобой встречей было заведомо обречено. Задолго до того, как были объявлены победители в том пари.
И я любил Тебя, Джонс. Зная лучше, чем когда-либо прежде, что все временно. Что все рухнет. И будут пострадавшие. Потому что в мире нет подходящего компромисса для того, что я сделал.
Завтра не существует – всегда всех уверял я. Только сейчас. Carpe diem! Я всегда выдумывал самые сложные комбинации, будучи заранее уверен в собственной победе. Но то, что не задумывалось Мною как еще один спектакль – все равно всегда им являлось. Кто-то куда более искусный и могущественный дергал за ниточки и сочинял либретто. Мне оставалось лишь подыгрывать ему и успевать получать удовольствие от происходящего.

Я никогда не видел себя в роли благообразного семьянина. Не представлял даже в роли безобразного семьянина. И никогда я не загадывал для себя целую жизнь с одной единственной женщиной, но порой, казалось, мог ее представить. Я знал, что моя Андромеда никогда не сможет увидеть во мне кого-то, кроме лучшего друга. Но мог себе представить в ту пору наш брак. Несовершенный и формальный, но не хуже многих других. Я мог представить нашу жизнь. Я мог представить жизнь даже с Элоиз. Бесконечную, безумную карусель, порочную и разбитную. Нам не наскучила бы эта дивная игра. Ставки выше, всех в огонь. Мы уничтожили бы друг друга однажды, мирно или нет. И вновь я знал, что сражаться каждое мгновение и соперничать – утомительно и жалко. Но я смог бы так жить. Быть может, приручая понемногу это жестокое божество и одамашнивая.
Эллинор была ребенком. Еще одним омутом, в который я бросился из собственного безрассудства. С ней я впервые не ожидал ничего. Я не загадывал вперед, уповая на случай и провидение. Я не ждал, что все кончится хорошо, старался вовсе не думать. Элинор была тем самым случаем, когда исход был известен и предрешен еще до того, как я задумал эту авантюру. Эстер же и вовсе не должна была попасть в этот список. Еще одно жестокое пари на радость моему черноволосому, злому божеству. Но одичавший и разбитый, я потерял контроль. Едва ли мы с миссис Монтгомери могли составить счастье друг для дружки, но обошелся я с ней, пожалуй, хуже всех.
Но с Тобой было сложнее всего. Во всех отношениях. На холодный рассудок Тебя в этой роли можно было бы представить самой последней. С Андромедой или Элоиз, как бы не были они не похожи, мы были сделаны из одного теста. С первой мы были бы добрыми союзниками, со второй – непримиримыми соперниками до конца своих дней. Элли и Эстер были теми, кого я оберегал бы и защищал (Самого сейчас воротит!). Стал бы той самой каменной стеной из унылых клише. Я стал бы более земным и спокойным. И возможно взвыл бы от тоски однажды, да повторил бы подвиг Синей Бороды. Но мне досталась Гестия Джонс. Сама Война в женском обличие. Если не горит ярким пламенем, то тлеет от своих горестей, и не знаешь, что хуже. Ершистая и совсем непокладистая воительница. Было что-то столь ироничное в нашем дуэте. Но безусловно прекрасное. И я (так жалко и бездарно) тоскую по Нам, Джонс!
Пальцы резким движением стягивают бинт на ее талии в почти издевательский маленький бантик. И Лестрендж чему-то усмехается.

ты молодой циклон, я опытный солдат.
вон там, с набитым ртом, за нами ходит ад,
циничен и учтив, как свадебный фотограф.
но разве для тебя запреты и края.
и если вдруг любовь, то вся она твоя,
немедленно, без слёз, сомнений и итогов -
поэтому бери, тут на десятерых.

Опустив шутки про то, что «теперь он вынужден просить ее руки», Лестрендж, все также молча, предлагает ей свою левую ладонь. Даром, что на его запястье красуются такие же ожоги. И когда Джонс все же подает ему свою руку, капкан его пальцев некрепко смыкается на запястье девушки. Теперь он может «подслушать» ее пульс. И тут же провоцирует его, из какого-то неуместного порыва былого самоуверенного парнишки. Подается вперед и прежде, чем нанести остатки мази, слабо дует на ее ладонь, туда, где Джонс (виртуозно умеючи) успела учинить новые повреждения.
Разбитым калейдоскопом сменяются сумбурные витражи в памяти. Сумрак ее спальни и чертовы доки, осколки ее смеха и прикосновений, запах горячей кожи и печеных каштанов. Горящие зеленые глаза и вздорный завиток у основания черепа, что пахнет тем самым Единственным домом. И вдребезги тарелки, и цепкие пальцы сминают материю рубашки на груди. Девочка, что состоит из огня и молний, и дух холодного, штормового моря в костюме-тройке. И то, как однажды он вновь окликнет ее в старых доках этим своим тихим «Привет, Ведьмочка!», забытым и навсегда въевшимся в кожу одновременно. И то, как когда-то еще, в другой, новой жизни он будет петь по вечерам старую французскую колыбельную маленькой зеленоглазой девчонке дивной красоты.

Улыбнитесь мне вслед ледяными глазами,
Утопите печаль в терпком черном вине;
Я всегда буду рад снова встретиться с вами,
Даже если опять на войне!