- Ты не знаешь, как пользоваться фотоаппаратом или просто уснул?
- Я пытаюсь выставить ему...восприимчивость, - нарочно не совсем внятно произнес он последнее слово.
- Что ты пытаешься ему выставить?
- Не важно, - отмахнулся, неуверенный в верности термина, парень, - ...Нет-нет, стой!
Это был всего навсего неудачно сделанный снимок. Хейли успела выскочить из кадра и ее изображение смазалось. В тот день очень низко висела огромная, непривычно желтая луна, которая незамедлительно была выбрана живописным фоном для того, чтобы опробовать привезенный в школу, фотоаппарат моего отца. При проявке на фотографии левая половина ее лица  растворялась в идеально круглом диске небесного светила за ее спиной. Вот так в сентябре далекого 1969-го Хейли Финч впервые стала моей луной.
Тогда я не нашел в этом снимке ничего хорошего, но рука не поднялась отправить Хейли в корзину для бумаг и я затолкал его куда-то между книг, чтобы случайно найти его спустя несколько лет, когда в моей комнате, казалось, не осталось и следа этой девчонки.
Я отпустил ее, вернул ей ее свободу и независимость, которые когда-то меня привлекли. Я был уверен, что желаю ей только лучшего. Но где-то глубоко с равной силой я желал, чтобы она тосковала обо мне. Чтобы какая-то случайно обнаруженная ею вещица, обо мне напоминающая, отзывалась у нее такой же тягучей тоской. Я желал ей меня забыть и этого же боялся.
Когда какое-то время работаешь с людьми узнаешь их еще по шагам за дверью. Я услышал "чужого" еще до того, как в дверь непривычно бодро постучали. А услышав голос, внезапно понял, что не помню, как звучат ее шаги. Или вовсе никогда не прислушивался. Я поймал себя на том, что прежде, чем открыть ей дверь, заозирался в поисках зеркала, которого никогда не было в моем кабинете, а рука моя взлетела к волосам в надежде убедиться, что какой-нибудь непослушный вихор не торчит в сторону. Я снова превратился в семнадцатилетнего себя. Того, который не отлипал от зеркала, пока не убедится на все сто процентов, что выглядит безупречно, и проделывал это вдвое дольше, если мне предстояла встреча с Хейли Финч.
Я научился жить без тебя. Научился не помнить. И не ускорять невольно шаг в нелепой погоне за схожим силуэтом в потоке людей, одновременно продумывая в голове, как пробегу мимо, не задержав взгляд дольше, чем на мгновение, чтобы иметь возможность сделать вид, что не заметил тебя. Прошло почти 10 лет, я многому подобному научился, но вот ты снова появилась и все, о чем я думаю, это ты.
Я выдумал зелье, позволяющее сохранять разум в полнолуние и впервые об этом пожалел. Я предпочел бы разучиться думать. Чтобы ощущая, как вытягиваются кости и "ломается" скелет, не бредить о твоих руках. Чтобы не представлять снова и снова, как бы ты отреагировала, узнай правду. Чтобы не обжигал льдом страх при мысли, что ты можешь увидеть меня вот таким. Все изменилось. Теперь я страстно желаю, чтобы ты никогда не знала меня. Было бы и мне не плохо встретить в школе кого-то, кого забыть было бы проще. 
Когда я открыл дверь, вид у меня был самый будничный.
- Я и не выгонял. - едва заметно улыбнулся я самыми уголками губ и отступил в сторону, пропуская ее внутрь.

I know my dreams are made of you
Of you and only for you
Your ocean pulls me under
Your voice tears me asunder
Love me before the last petal falls

Наша компания. Золотые детки. Сын знаменитого исследователя, дочь главы одного из отделений Мунго, дети министерских начальников и магических предпринимателей. Элитный клуб, сродни студенческому братству в дорогом маггловском колледже. Мы держались особняком. Нас столь удачно, было четное количество, чтобы никто не рисковал оказаться за одной партой с кем-то того недостойным. Кроме того, в какой-то момент мы внезапно идеально разбились на пары. И никто из нас не искал никого другого. Никто, кроме меня. Одним лишь интересом к Хейли Финч, я нарушил размеренный и привычный порядок нашего проживания в замке. Сперва это походило на бегство от скуки. Я сделал ничтожно маленький шаг из строя и стал бунтарем. Но я пошел дальше. И тогда Ванда Герхен осталась одна.
Она сидела в кресле напротив и круглый нос ее лакированной туфельки раскачивался словно метроном, заставляя мой взгляд то и дело соскальзывать со строчек учебника на ее ноги. 
- Никак не могу взять в толк, ты так любишь сказки?! - произнесла она, не отрываясь от "Тысячи и одного трансфигурирующего заклятья".
- О чем ты?!
- Я не понимаю, Декс. - туманно произнесла она, усмехаясь и откладывая в сторону книгу.
- Как я не люблю такие разговоры...Чего же ты не понимаешь? - натянуто вежливо поинтересовался я.
- Тебя...Ее...Ты ждешь, что чудовище станет принцессой от поцелуя прекрасного принца?
- Ах вот ты о чем...
- Именно об этом. Объясни же мне! Что в ней такого, что ты потерял голову, мой милый Декс?
- Приглядись получше, принцесса! Моя голова все еще при мне.
- Значит, мальчишки правы, и дело вовсе не в голове... - оскалилась Ванда, сверкнув глазами. Она поднялась с кресла, нагнулась к самому моему уху и прошептала: - И какая она?!
- Подождешь пять минуток?! - таким же заговорческим шепотом ответил я, - Я составлю тебе письменный отчет и нарисую пару картинок.
Девушка неестественно рассмеялась.
- Внимательно ли ты читал сказки, Декстер? Знаешь главный секрет?!
- Удиви меня!
- Рано или поздно чудовище непременно укусит и убежит обратно в лес. И тогда я буду ждать тебя, мой принц. И даже обещаю не говорить тебе "Я предупреждала"...Впрочем, нет. Не обещаю.
- Я буду иметь в виду.
Когда следующим утром за завтраком Хейли Финч, как всегда, обогнув стайку однокурсниц и разве что не побрызгав на них святой водой, уселась подальше от нас, девушки тихо разыграли сценку "Чудовище пришло в большой зал", а Ванда, глядя мне в глаза и довольно улыбаясь, негромко заскулила, изображая волчий вой.
Наш клуб распался, едва закончилась школа. Для того не было причин или поводов, просто каждый пошел своей дорогой. В основном, эти пути были уже протоптаны нашими родителями. И лишь двое из нас продолжили путь вместе, оставшись одной из тех невольно образовавшихся пар и сыграв свадьбу. Каждый раз, когда я встречал кого-то из своих школьных друзей, мы сетовали на нехватку времени и редкие встречи, которые на деле не происходили как-либо иначе, нежели случайно. Каждый раз мы прощались, обещая написать друг другу "на днях", и никогда этого не делали. Круг моих друзей сузился до моих брата с сестрой и старика Флориша.
Ванду я встретил лет через пять или шесть и не сразу узнал. В ее чертах появилась какая-то непривычная взрослость. Ее девичья стать и игривость жестов сменилась женской грацией и размеренностью. В школе она любила повязывать на волосы бархатные ленты, а теперь на ее голове была строгая шляпка в тон ее плаща. Я знал, что изменился больше всех, но внезапно задумался, заметно ли это остальным. Я подумал о том, что придя домой, непременно должен хорошенько присмотреться к себе, хотя она и заверила меня, что я нисколько не изменился. Я не смог вспомнить, верил ли ее словам в школе, и в любом случае не знал, могу ли верить этой новой, незнакомой мне Ванде. У нее было новое лицо, новая шляпка и новая жизнь. Ее сопровождали молчаливый муж и маленький сын, которых она как-то притянуто многозначительно представила, не то похваляясь, не то проверяя, как я отреагирую.
У ее мужа было бледное, вытянутое лицо, и что-то в сочетании линии скул, носа и подбородка показалось мне в его внешности отталкивающим. Он вымучил для меня улыбку на время нашего рукопожатия. Я присел, чтобы лично  поприветствовать его сына, хотя никогда не любил детей. Чем чаще мой взгляд скользил с самозабвенно щебечущей о наших однокурсниках Ванды на этого усталого типа, тем веселее мне становилось и тем больше расплывался я в улыбке. Все это чуть не стало моим. Красавица-жена, которая так разбирается в фольклоре, усталый от жизни вид, широкополая шляпа да пальто цвета болотной тины, о которое не самый смышленый малец только что вытер то, что наковырял у себя в носу. Это пророчили мне родители и этого от меня все ждали. И если бы вздорная девочка не научила меня жить иначе, я бы продолжал жить, оправдывая чужие ожидания.
Я поверил на слово девчонке-первокурснице, что Хейли Финч просила меня придти сюда. Синие портьеры были наглухо задернуты и я стоял в единственном клочке света от канделябров на лестнице за моей спиной.
- Тебя вампиры покусали?! - усмехнулся я прежде, чем навстречу мне из темноты шагнул уже хорошо знакомый нос лакированной туфельки.
- Это чтобы ничего не мешало. - промурлыкала она. Хейли здесь не было.
- Чтобы ничего не мешало Чему?
- Не будь ребенком, Декстер!
Ее горячие губы коснулись моих, а запах ее духов, который раньше мне нравился, показался мне внезапно приторно удушливым. Я отстранился и почувствовал, что она успела расстегнуть несколько пуговиц моей рубашки.
- Ты ведь потому с ней! Тебе ведь это от нее нужно! - она стянула через голову свой форменный джемпер, под который забыла одеть не только блузку, но и нижнее белье, - Я лучше нее, Декс.
На мгновение мне польстило такое упрямство. Я не сдвинулся с места и ее юбка скользнула к лакированным туфлям...
Они все так считали. Я никогда не давал повода им так думать. Но и разубедить их я ни разу не пытался. От малодушия или лени я со слабой, вежливой улыбкой пропускал мимо ушей шутки парней, которые звучали в отсутствие дам, почти прославляя меня. От спокойного нрава я не бросался отстаивать правду или бить морды за грязь, которая порой в них скользила. Хейли ждала от меня большего рыцарства, но у меня в этой истории была другая роль. Это я был чудовищем. А оно, как известно, рано или поздно...
Я открыл учебник и на мою парту высыпалось несколько алых лепестков. Я учился в школе волшебников и не придал тому значения, пока не обнаружил гораздо большее их количество, когда вечером  откинул покрывало со своей кровати. На протяжении полутора дней дурной шуткой меня преследовали цветочные лепестки, пока за ужином горсть их не просыпали над моей головой из тонкой, грациозной длани.
- У тебя мало времени, мой Принц! - услышал я голос Ванды возле самого уха.
Ванда Грехен ошибалась во всем. С Хейли я был ни "поэтому". Она (Грехен) меня не дождалась. И ни разу не произнесла "Я предупреждала".
И она не была лучше.
Но все то время, что мы встречались за спиной ее мужа, я откровенно веселился. Я глумился. Но не над Ним, а над тем Собой, которым чуть было не стал. Этот роман приобрел какой-то особый свой смысл. И даже не один. Я был опьянен не женщиной, а тем, сколько всего я могу с этим сделать. Я мог, как выражается мой брат, приспустить штаны и показать свой зад тому Себе из ожиданий моих родителей, знаменитой судьбе, системе и элитному клубу рэйвенкловцев из 60-х. И тогда мне вдруг отчаянно захотелось все это разбить. Ванда была права лишь в одном. Рано или поздно чудовище непременно укусит и убежит в лес. И сам того от себя не ожидая, я постарался укусить как можно больней.
Уходя от своих женщин, я всегда оставлял на прощание какую-то приятную для них мелочь. Цветок,  книгу, записку в несколько строк или любимое пирожное на столе. Что-то что в прошлом имело определенный смысл для нас, и в то же время ничего не значило.
Когда Ванда собственными руками разрушила свой брак, я покинул ее. В тот день на столе она нашла розу в горшке. Уходя, я оборвал с единственного на кусте цветка все лепестки.
...Она перешагнула свою юбку, лежавшую на полу и ее руки скользнули мне за воротник.
- Ой! - вдруг наигранно произнесла она, глядя куда-то мне за плечо. Это была лишь еще одна шутка. Гадкая и подлая. Хейли стояла за моей спиной.
Я удивленно веду бровью, когда слышу о болезни, но все быстро встает на свои места.
- Ах вот ты о чем, - с едва заметным смешком произношу я и проигрываю в гляделки, чтобы закрыть за тобой дверь. Я не успеваю и воздуха набрать в легкие, чтобы сказать, что-то еще, как градом на меня начинают сыпаться обвинения.
- Убирайся, чертов придурок!
- Выслушай меня! Это была ИХ гадость! Подлая и...
- Не прикасайся ко мне!
- Это было подстроено! Я оказался там, потому что шел к Тебе!
- А потом не заметил подмены?!
- Очень забавно! Меня тоже выставили идиотом.
- Так ты у нас еще и жертва?!
-  Я просто хочу чтобы ты меня выслушала!
- А больше ты ничего не хочешь?!
- Я хочу, чтобы ты мне верила!
Я пытаюсь смотреть на тебя, я отвожу взгляд. Однажды даже осмеливаюсь перебить, предложив тихо-тихо:
- Кофе, чай..?!
...Рискуя тем, что чаша твоего терпения переполнится. Я не боюсь твоего гнева, но я очень не хотел бы, чтобы сейчас, когда ты уже здесь, ты вдруг так быстро ушла. Но и рисковать этой своей выстроенной специально для тебя "независимостью" я тоже не вправе. Когда залп твоего негодования смолкает, еще несколько секунд я молчу, не глядя в тебе глаза. Пока ты не подходишь совсем близко, и ноющей, тягучей болью растекается по груди тоска по девочке из прошлого. А ведь я почти справился, Хейли...
Все это поднимает мутью со дна старье, которое я так тщательно в себе хоронил. Стерильные больничные потолки и сестру, которая улыбалась через боль, сидя рядом часами, и умудрялась меня смешить, моих родителей и тот отвратительный ужин, мое выдающееся бунтарство, которое завело меня ночью в лес и Астрономическую башню...Половину из этого я бы мог самозабвенно любить, не приноси оно такую боль каждый дралнов раз даже столько лет спустя.
Я мертв, Хейли. У меня не было похорон, только те, на которых мои родители прощались со своими на меня планами. Я, как ты изволила выразиться, здесь, цвету и пахну, и даже больным не выгляжу. Но я мертв уже много лет. И лучше других знаю, что похороны - формальность.
- Я успел проститься со своим другом, когда это еще имело значение. - я начинаю неспешно шагать по комнате, но это лишь шанс отойти от тебя, чтобы вновь обрести возможность дышать, - Церемония погребения, безусловно, дань уважения, но свою я донес до него лично, когда он был еще способен ее почувствовать. И, увы, меня действительно не было на похоронах, но на то у меня были веские причины.
А вот теперь совсем не время мне верить. Ты и сама прекрасно знаешь.
- За письма приношу свои извинения. Они не распечатаны и лежат, очевидно, в большой куче других. Я не мог подумать, что ты могла мне писать.
... Рано или поздно чудовище непременно укусит и убежит в лес.
- Но я рад, что теперь мы можем над этим шутить.

Почему среди звезд так одиноко
Не поймут никогда глупые окна
За стеной темной, за глухой дверью
Тихое сердце многое стерпит

- Рэджи, ты помнишь Викторию?! – щебечет мать за ужином.
- Разумеется, - несколько удивленно отзывается младший сын, который дружит с Викторией с пяти лет.
- Ты всегда ей так нравился! – сокрушается она.
- Ма-а-ам! – укоризненно тянет Рэджинальд, в тысячный раз отбивая эту атаку.
- Потому она вышла замуж за Кирка Ванхолдена?! – иронизирует отец.
- Она вышла замуж за этого ужасного Кирка, потому что Рэджинальд ничего не предпринимал!
- Мам! Я говорил тысячу раз, мы друзья!
- Она сама сказала, что была влюблена в тебя!
- Да, в пять лет! – делает большие глаза юноша, - С чего ты, вообще, про нее вспомнила?!
- Миссис Джинджер обзавелась внуками. - поясняет отец.
- Берегись, сестра! – усмехается Декстер.
- Я не боюсь младенцев. – уверенно заявляет Миранда, отодвигая тарелку.
- А я не о них говорил – смеется старший брат, - Вечное соревнование миссис Джинджер и миссис Кэттермоул не пощадит гражданских.
- Так вот за что мне в сотый раз попало за Вик!
- …Это не честно! Ты старше!
- Если бы маман был нужен кто-то, кто будет бегать за брошенным мячом, она бы завела щенка.
- Декстер! – взвизгивает мать.
- Тут, мэм! – весело салютует он вилкой под хихиканье младших.
Он научил Миранду и Рэджа смеяться над своим недугом сразу, как смог смеяться над ним сам. Это не было жизненной необходимостью, но здорово выводило мать из себя, и словно шестилетка, он проделывал это снова и снова. Она захлебывалась своим негодованием, сжимала кулаки и багровела, показательно обижалась и устраивала целую драму вокруг каждой шутки. Хотя попадало за них обычно больше младшим. Отец ничего не замечал. Вот уже много лет. Ни шуток, ни старшего сына.
- Я просила вас тысячу раз, не говорить об этом! – шипит она почему-то на Миранду.
- Они не могут, Этот – все-таки член семьи.
- Я не тебя имела в виду! – осекает его мать.
- То, что ты имела в виду – тоже Я. – нарочно подначивает ее он, пока отец сосредоточен на ужине и предпочитает не вмешиваться.
Мой отец всегда жил двумя жизнями. Одна вершилась вокруг него сама собой, волею судьбы или еще невесть каким провидением. Другую же он тщательно складывал вокруг себя сам, словно стену из камней. Идеально ровную, где каждый следующий элемент тщательно подбирался, чтобы не нарушить общей картины. Он создавал себя, свою семью, свой дом и карьеру. То, что положено было видеть окружающим, коллегам, соседям и дальним родственникам. Нам всем были отведены роли в этой Его истории. У него была образцовая жена, готовая дружить со всеми женами его коллег и восхвалять своего мужа. Я был перспективным старшим сыном, гордостью отца, умницей-отличником и старостой, тем, кто никогда не расстраивает родителей непослушанием и выходками, которые порой выкидывают подростки. У него была красавица дочь, умом и воспитанностью своей покорявшая всех его знакомых. И был второй сын. На правах младшего он был любимчиком жены, что объясняло его небольшую бесшабашность, отличавшую его от старших. Бесшабашность ровно того сорта, который требуется, чтобы молодой человек выглядел обаятельным юнцом, но еще не прослыл легкомысленным иждивенцем.
Мой отец - несчастный человек. И даже не потому что женат на самой безумной женщине в Британии. Сломать настоящую его жизнь было бы меньшим для него наказанием. Но я разрушил ту стену, которую он так тщательно строил десятилетиями. Я обратил в прах один из четырех главных камней, лишив гордости, наследника. Я никогда не спрашивал его, как объяснял он коллегам, отчего лучший ученик курса с высшим баллом променял уже светившую ему карьеру министерского чиновника на должность продавца книг. Потому что мне было отчаянно плевать на то, что он выдумал. Много лет назад он в какой-то этой своей личной жизни и системе ценностей потерял своего старшего сына. Свою гордость. Тот юноша, кем бы он ни был, канул в небытие. А я жив. Что для меня стало верным доказательством старым моим догадкам. Я никогда не был тем юношей. Отец выдумал его, любил и, может быть, всерьез гордился им. Я же лишь исполнил его роль на паре фотографий, что висели в нашем доме и на стене кабинета моего отца. Когда он умер, мне стало легче дышать. Разом пропали все требования и обязательства. Я был дублером и был уволен той душной июньской ночью. Мы с моим отцом в равной степени потеряли интерес друг к другу.
Но мать я так легко отпускать не желал. Много лет я винил ее в случившемся. Наказывал ее снова, и снова. Сам точно не зная за что больше, за то, что она сделала со мной, или за то, что сделала с Нами. Она не оставалась в долгу. Не думаю, что она делала это нарочно, виной тому лишь дурной ее нрав, но я зверел без всяких полнолуний, когда вновь она возвращала все к Финч. А когда гнев кончался, на смену ему не приходило ничего достойного.
Возможно, я заслужил твой гнев. Обстоятельства всегда были любимым моим оправданием. Но я побывал где-то, что превращает ад в курорт. Я познал, кажется, все виды боли, страха, гнева и отчаянья. И смог там выжить. Я заслужил пару поводов гордиться собой, черт возьми. 
Он слушает внимательно. Не выказывая эмоций. Не перебивая. Предоставляя возможность просто выговориться. У него нет желания не препираться, не шутить. Есть в ее браваде что-то, что заставляет жалеть ее. О, Хейли Финч не оценила бы этого порыва! Но едва ли не впервые ты забыл о "мальчишке с искалеченной судьбой", и подумал о девочке, которую оставил, ничего не объяснив. Теперь, когда ты, наконец, перерос свою драму, взгляни на Нее снова! Оглянись на историю, которая произошла с вами! Она сделала свои выводы. Не верные, но это право вверил ей ты, не став выдумывать объяснений. Ты был так поглощен своими несчастьями! Так упивался жалостью к себе. Так ловко оградил ее от них! Гнев на самого себя разливается кипятком где-то в желудке. Стерпи же все! Стань тем дерьмом, что она, наконец, смогла утрамбовать в эту историю, и отпусти ее, как следовало сделать это сразу! - приказывает он самому себе, но тут же не подчиняется.
- Волчонок..! - с болью произносит он, слыша о "грязнокровке", - Никогда это не было и не могло быть причиной!
Он тут же осекается. Ты отвергаешь ее причины и не называешь своих. Это ничего не стоит...
Не так давно я дал слабины. Внезапно я, словно мальчишка, стал фантазировать. Представил, что было бы, если в какой-то другой параллельной вселенной мы вновь оказались бы вместе. Все это легко представлять отдельными кусками. Я непременно навестил бы моих родителей, чтобы порадовать их этой новостью. Чтобы сказать им, что, несмотря на все произошедшее, мы снова вместе. Всем бедам назло, назло всем тем, кто наивно полагал, что их мнение нас интересует. На зависть тем, кто находил это забавным в школе.
Я с не сходящей с лица улыбкой счастливого человека сообщил бы моей матери, что люблю тебя больше жизни и никогда больше не отпущу. Что у нас будет куча детей, но она не приблизится к ним и на сотню футов, покуда не научится себя хорошо вести.
Я стал бы умнее, Волчонок. Я жадно ловил бы каждый миг, не обзаведясь безусловной верой в то, что теперь все будет хорошо. Нет, я лучше других знал бы, как можно все потерять в пару мгновений. Оттого лишь жить начинаешь по-другому, урывая у жизни каждый новый день с каким-то особым наслаждением. Я научился бы драться за тебя. И отвоевал бы у всех.
Все это легко представляется отдельными кусками. Но этой идиллии даже в собственной голове я не позволил себе нарушить реалиями, которые перечеркивают все мои фантазии. Этого дерьма и без того достаточно в моей жизни, а может быть я не посмел подпустить эту грязь даже к вымышленной тебе.
- Как есть? -внезапно решительно произносит он. - Правда в том, что чертов меч сорвался и раскроил Дамоклу череп.
Сотая часть того, Как есть. Недосказанный намек. Но даже он заставляет меня дрожать словно лист. Я сжимаю кулаки, чтобы усмирить трясущиеся пальцы, и пытаюсь проглотить башмак, что застрял в глотке. Я чувствую, как слезы семнадцатилетнего мальчишки подступают к уголкам глаз, и почти задыхаюсь.
- И да, я Трус. - уже не так внятно произносит он не слушающимся языком, - Больше всего на свете я боюсь сказать тебе правду. - улыбается он на каком-то рваном выдохе.
- Потому что тогда уйдешь ты и уйдешь навсегда. Прошло ДЕВЯТЬ лет, а больше всего на свете я боюсь тебя потерять! - смеется он нервно, глядя ей в глаза и куда-то сквозь нее одновременно.
Он закрывает глаза и замолкает на несколько секунд, чтобы перевести дух. Отчетливо представляя, как в эти секунды услышит звук хлопающей двери, отчаянно желая его услышать, чтобы прекратить это, и понимая, что в эту минуту в мире нет звука страшнее.
Он открывает глаза и смотрит на нее, все еще задыхаясь.
Вели мне рассказать все еще раз и я подчинюсь!

Ангел пришёл навестить, и зовёт тебя в кухню пить
Чай, а ты в панике ищешь, куда задевал своё сердце.
А ведь придётся сознаться, главное - не молчать,
Посидите, сглотнёте печаль, и поищите вместе.

Ему не доводилось сознаваться в этом. Во всем белом свете о недуге его знала лишь его семья, да горстка целителей из госпиталя. Но они знали об этом волею случая, не он сообщал им эту новость. И, не собиравшийся когда-либо увеличивать круг доверенных лиц, Декс не имел ни заготовленной речи, ни пары удачных фраз, которые можно было бы ввернуть в это признание. По разумным причинам он никогда не планировал доверять эту тайну кому бы то ни было.
Из него не вышло юного и перспективного министерского чиновника, каким видели его все в том будущем, которое уже кануло в лету. Но все же вышел успешный и сплошь положительный тип в дорогом костюме. Владелец старинной лавки, ведущий переговоры с писателями и букинистами. Не так уж далеко он сбежал от будущего, что так уперто ему все пророчили. Сменил один золоченый стул на другой, с претензией на волю и самостоятельность. К нему уже не полагалось благообразной красавицы-жены и скучных встреч с себе подобными. Иное амплуа, мужчины свободного и загадочного. Все играло ему на руку. Его бесконечные разъезды, нарочное его одиночество, состоявшее в исключительно непродолжительных романах. Словно небольшой дом в окружении деревьев, Декстер Кэттермоул жил в тени своих тайн. Из ломких когда-то веточек саженцев - домыслов о нерассказанном, окружавших юношу-продавца, они выросли в статных, рослых стражей тайн Владельца.   
История эта, получи она огласку, означала верную его гибель. Стоило задуматься, можно ли доверять ее отвергнутой тобой женщине, страшнее которой, как известно, никого нет. Но это не была какая-то абстрактно взятая брошенная девица, это была Хейли. Его Хейли. Которая любила передразнивать его и греть ледяные свои руки, запуская их под его джемпер, пока он с литературной руганью извивался в наивной попытке спастись от обжигающих холодом прикосновений. Хейли, которая боится высоты, но на рэйвенкловской трибуне всегда стояла у самого ограждения. Это была Хейли. И этого было более чем достаточно.
Он пресек в себе порыв привычно перехватить ее руку, из страха, что едва она узнает правду, прикосновения его станут для нее нежеланными. Лишь бросил беглый взгляд на цепкие ее, бледные пальцы, и что-то в груди болезненно сжалось.
Как же угодили мы в это дерьмо, Волчонок? Вероятно, старая сволочь Кетльберн был прав. Я тот самый Дамокл и я с лихвой искупил свою юношескую успешность и заносчивость всем Этим. Но ведь тебя это не должно было коснуться! Только вот не учли все они, что, кажется, нет друг без друга, ни Тебя, ни Меня. Вот такая невеселая история..!
- Нечего решать. – произносит он чуть отрешенно, -  Ни тогда и не сейчас. Не из чего выбирать. Мой приятель Белби серьезно болен. – почти усмехается он, - Он не угаснет за пару месяцев, - не угас ведь за девять лет. Вероятнее всего, он даже доживет до почти благородной своей старости. - произносит он по словам, словно оттягивая момент признания, но что-то в груди, что так долго удерживалось на тоненькой ниточке, срывается вниз. Взрывается ярким калейдоскопом каких-то воспоминаний, событий и фраз. Разлетается на сотни осколков, что так болезненно вонзаются в плоть.
Ты ведь всегда была умницей! Кто же такой Дамокл Белби? Ты искала его! Ты ведь знала, чем он прославился. Ты всегда была умницей, всегда все знала. Я однажды сказал тебе, что люди ничего не делают просто так. Что Альтруизм - диковинный симптом. Так почему же Дамокл должен был стать исключением?! С чего бы ему заботится о других?
Он резко перехватывает холодные ее пальцы. Чтобы наверняка. Пусть высвободится, вырвется. Пусть выкажет свое отвращение, испуг, все что угодно. Пусть причинит еще больше боли, но раз и навсегда разорвет эту болезненную связь. Ему нужно наконец избавиться от этого наваждения. Он так долго убеждал себя, но так и не поверил. Так вонзи же последний клинок, Девочка! Предай меня, уничтожь, Хейли Финч, как проделал это с тобой Я!
Он проводит большим пальцем свободной руки по ее щеке, заведомо прощаясь. Как же любил он эти скулы! Как же любил он эту вздорную девчонку! Как же ему теперь ее отпустить?! Он подносит ее руку к своему лицу, проводит по щеке и касается губами ледяных пальцев.
- Я мертв, мой славный Волчонок. - выдыхает он, - Проклят, если быть точным. Но Ты..! - заглядывает он ей в глаза, - Ты ведь жива! Так живи и не оглядывайся назад! Никогда не оглядывайся, Хейли Финч! Орфей, из любимых твоих мифов, оглянулся и пропал...Ты - Лучшее, что случилось со мной, слышишь?! И потому "Я все решил". Я Тебя этим не могу коснуться. Не позволю. - повторяет он за ней и взгляд его становится теплее.

Оставьте падшую женщину! Она падала, встала и пошла.
И блудный сын при делах, он просто долго в костылях.
А вы лежите в пыли, вспоминая, кто падал, кто бегал.
Нет бы вырастить сад, там, где были бои.
В запустении замерло три четверти страны.

Оставь хоть что-нибудь на память о себе -
Не только тишину седых оград
Не только скорбь губительных утрат –
Оставь хоть что-нибудь на память о себе
Оставь хоть что-нибудь на память о себе …
Полтакта не слетевших с грифа нот
Ведь я кричу тебе через закрытый рот -
Оставь хоть что-нибудь на память о себе

Оберегал меня...С губ невольно слетает какой-то рваный, едва различимый смешок, в котором нет и тени веселья. Все, что мгновение назад разрывалось и звенело в нем обрывками воспоминаний меркнет. Быстро и решительно. Сменяется тьмой, затопляющей его, а следом комнату. Как, черт возьми, благородно это звучит! Разве не заслужил ты столь трогательной преданности этого взгляда, Декстер Кэттермоул?! За все твои мучения, АхТыНашБедняжка! Ты так долго убеждал себя, что Отпустил ее. Отпустил свободолюбивую девочку на волю. Такой красивый и возвышенный жест. Кого ты на самом деле оберегал, Декстер Кэттермоул? Сознайся хоть раз честно! Ее или себя? Отбрось высокопарные притянутые за уши мотивы, и сознайся себе, что натворил семнадцатилетний мальчишка! Ты предпочел причинить ей боль, чтобы она не причинила ее тебе. Вот и все твое благородство. Сказки о прекрасных рыцарях кончились, сдохли в корчах. Остались даже не чудовища. Жалкого вида, неуверенная нечисть.
Осознание этого не ложится, а падает на плечи, и он не ссутулившись и не втянув головы, мгновенно теряет всю свою стать кого-то там успешного и владельца чего-то там. Утрачивает решительность, с которой пару секунд назад раскрывал душу Хейли Финч. Он почти физически ощущает, как становится меньше ростом. Скукоживается во что-то, требующее жалости, в костюме не по размеру.
Отчего же ты так не любишь жалости, Декстер Кэттермоул?! Ведь ты только и делаешь, что жалеешь себя..!
- Я не уверен... - негромко начинает он какую-то саркастичную реплику, которая словно и не принадлежит ему сейчас. Будто его организм способен по неведомой инерции поддерживать беседу, чтобы та не сорвалась в пропасть мелодраматичных признаний почти на смертном одре. Но Хейли перебивает его.

В далеком шестьдесят восьмом однокурсники, носившие звание моих друзей, все отлично знали. Юные пятнадцатилетние умы гениально разбирались в жизни. Детки больших начальников Видели, кто добьется всего, а кому уготована судьба неудачника. По тем же признакам они делили окружающих на плохих и хороших. Секрет их системы был в происхождении. Не в этих предубеждениях о магах и недостаточно_магах, нет. Тут мы бы оплошали сами, и это в счет не шло. Их мерилом была внешняя благообразность семьи. Неслыханная удача, мы все входили число положительных людей. Чего не могли сказать о тех, кто еще учился с нами. Таких, как Эмма и Хейли, например. Их родителям, очевидно, не хватало лоска, для того, чтобы из этих девчонок выросло что-то достойное. Даже пижон Лавуа, с его родословной, какой не мог похвастаться ни один из нас, если бы вдруг надумал подобным промышлять, уходил в самый конец списка "хороших детей" за то, что проживал в одном доме с женой своего отца, явно не являвшейся его матерью. "Неполная семья", худший экземпляр, из него обязан был вырасти серийный убийца. Ведь эта система была идеальна и не допускала промахов. Я не выдумывал ее и не придерживался, но входил в число "благообразных". И даже отлично зная все стороны моих тех самых "образцовых" родителей, я верил, что живу в неплохой семье. Немного безумной, отчасти холодной, но неплохой. Просто однажды этим самым благообразным перестал быть я. А оказавшись на темной стороне, разглядел, каким наше семейство было на самом деле.
У меня были неплохие брат с сестрой, но не в тот период. В тот период их не было. Они на какое-то время перестали существовать, избегая неловкости и болезненных моментов. Зато у меня была Мать, громкая и рыдающая, показательно несчастная и сломленная и очень озлобленная на самом деле, привносящая в мою разбитую жизнь ежедневно куда больше неловкостей и болезненных моментов, чем я смог бы их отыскать сам, а я, надо заметить, был способен и талантлив. Она была поглощена Ее бедой. Так уж совпало, что я порой оказывался тому свидетелем. А еще у меня было пустое, придержанное за давним знакомым, место, на которое я так много лет пытался произвести впечатление. Вот и все. Я стоял в осколках своей не случившейся жизни, каких-то планов и "перспектив". Вокруг меня попадали картонные муляжи членов моей "хорошей" семьи. Все до единого. И все, что у меня оставалось в этой чертовой жизни настоящего, это девочка с красными волосами.
Вот и весь Он. Большой начальник, успешный и небедный. Человек-загадка и, наверное, не самая плохая партия по незнанию. Последнее, что у меня было настоящего в жизни, это слезы в ее глазах, колючие удары девичьих кулачков в грудь, ее запястья в моих бледных пальцах и поцелуй, который я столь неуместно у нее украл в тот вечер. И когда она ушла, Декстер Кэттермоул остался один в звенящей пустоте, которая не пугала его лишь потому, что все чувства его издохли в жутких конвульсиях. И тогда Декстер Кэттермоул, отличник и староста, капитан команды по квиддичу и кто-то там наверняка еще, перестал существовать.

Он слушает ее молча. Невольно улыбаясь едва различимо самыми уголками губ. Стараясь не выражать лицом ничего из того, что разрывает его изнутри. Ни плохого, ни хорошего. Но взгляд его все равно наполнялся нежностью и печалью. Она хочет быть с тобой. Спустя все это время, после того, что Ты натворил, и что натворили с тобой. Хейли Финч всегда была и будет единственным настоящим, что есть в твоей жизни. Жаль вот Тебя настоящего больше нет. Нет Тебя, которого ты мог бы ей пожелать. Ты поддашься и позже проклянешь себя. Когда будет так поздно. Жутким эгоизмом было оттолкнуть ее, ничего не объяснив, но еще хуже - воспользоваться всем тем, что она произносит сейчас. Время быть честным, Декстер Кэттермоул. Не сильным и не слабым, не "благородным" и не "независимым". Ты уже отпускал ее из каких-то самых благих намерений, только вот вы снова в сотых дюймах друг от друга. Время быть просто Честным...
При упоминании бабочек, он выдыхает со смешком, все это время он, кажется, забыл о необходимости дышать. Он порывисто притягивает ее ближе к себе и обнимает одной рукой, пока вторая все еще сжимает ее пальцы, и их кисти остаются зажаты между ними. Он крепко прижимает ее к себе, потому что, если она отстранится, чтобы добавить еще хоть слово, она увидит, как исказила его лицо гримаса боли. Он жмурится и стискивает зубы, чтобы из его груди не вырвалось ни одного рваного вздоха. Объятья придумали, чтобы прятать лицо.
Он открывает рот, но слова застревают в глотке. "Я. Не. Могу." Время быть Честным, Декстер Кэттермоул...
- Я... - голос его ломается, и он удерживает Хейли, которая едва услышав это, предпринимает попытку заглянуть ему в глаза, - ...Я покажу тебе кое-что - шепчет он.

Его с некоторых, хоть и вполне определенных, пор стали очевидно недолюбливать собаки. Особенно, если близилось полнолуние. Они, вероятно, чуяли исходящую от него опасность, во всяком случае, хотелось верить, что они испытывали страх, а не дух соперничества. В деревушке, неподалеку от которой располагалась приобретенное им Логово Дамокла, был бакалейный магазинчик, дородной и болтливой хозяйке которого принадлежало низкорослое лохматое создание с замысловатым именем и титулом к нему в придачу. В один из немногочисленных визитов Декстера в ту лавку, псина в его присутствии извелась и едва не охрипла в надежде не то устрашить его своим лаем, не то убедить себя в собственном бесстрашии. Хозяйка после трех безуспешных попыток осадить питомца, виновато улыбнулась и извинилась, после чего доверительно сообщила Декстеру, что Барон Кто-то-там на самом деле добрейшей души пес и никогда не боялся незнакомцев.
- Верно говорят, собаки чувствуют плохих и хороших людей! Как вы считаете?
Декстер чувствовал себя мешком раздробленных костей накануне полнолуния и слабо был расположен к долгим дискуссиям о собачьей философии добра и зла. Но хозяйка всплеснула руками, осознав, Что она сказала и громко захохотала.
- Я не имела в виду Вас..! - сквозь смех, утирая слезы выдавила она, - Вот я болтушка! Сначала скажу..! А потом..! Вы, я уверенна, Очень Хороший Молодой Человек! ...Слышишь Барон?! Он отличный парень! - обратилась она к псу. - Вы ведь хороший парень?! Скажите Барону! - порекомендовала она, прежде чем удалиться за чем-то в подсобное помещение.
Декстер, который больше походил на живого мертвеца, нежели на хорошего парня, опирался локтями на высокую стойку прилавка. Он закрыл ладонями лицо, и неожиданно для него самого его плечи заходили вверх и вниз в беззвучном смехе. Когда женщина вернулась, он все еще смеялся себе в ладони.
Внезапно это все показалось ему жутко смешным. "Хороший парень", лай собаки, которую присутствие этого Хорошего буквально сводило с ума. То, как эта женщина оправдывала его перед псом, хотя из-за болезненного вида, с которым он тут появлялся временами, местные принимали его за городского пижона, который обязан был быть творческой личностью (поэтом, писателем или музыкантом) и сидеть на наркотиках, а сюда иногда перебирался за вдохновением. Это был, наверное, первый раз, когда он искренне смеялся над тем, кем стал. Не саркастично язвил и острил назло кому-то, а искренне смеялся.

От хлопка аппарации на поляне с ветвей ближайших деревьев в небо взмывают какие-то мелкие птахи. Этот лес не похож на те, что рисуют на картинках, здесь нет цветущих растений или поросших красивым мхом могучих дубов. Это старый лес, поблекший и поизносившийся. Даже в разгар осени кроны деревьев здесь невзрачно пегие. И Декстер даже ловит себя на глупой мысли, сравнивая себя с горе-ухажером, который привел подружку в квартиру с жутким бардаком и убогой обстановкой. Но тут же поправляет себя, что это самая подходящая обстановка для того, что он планирует. И от мыслей о "плане" внутренности его скручиваются в тугой узел. Он молчит.
Декстер внимательно всматривается в стволы деревьев, когда он накладывал защитные чары вокруг своего логова, он не рассчитывал водить туда гостей и весьма сомнительно теперь помнил ориентиры. Чары были призваны свернуть всех нежданных гостей с пути. Человек не может войти. Волк не может выйти. Лучшее, что можно было придумать. Впрочем вскоре он узнает искореженное дерево, и подает Хейли руку.
- Это как с вампирами, - иронично замечает он, хотя выходит натянуто - Не войти без приглашения.
Через пару минут они выходят к озеру и Логову. Сооружая "защитный круг" он бесцеремонно занял все озеро себе, чтобы его не увидели с другого берега. Наверное, это было несколько нечестно по отношению к местным, но жизнь вообще не очень честная штука.
Взмахом палочки он открывает навесной замок и распахивает дверь, чтобы пропустить Хейли внутрь.
Это деревянный домишко на берегу озера. Внутри всего одна комната в крайне убогом состоянии. Вся мебель, находящаяся здесь, прилагалась к этому дому. Крошечный стол у окна, табурет, покосившийся буфет с разношерстной посудой, небольшая металлическая печка в углу. В другом конце металлическая кровать, на которой возвышается огромный ком из одеял и пледов. Обои почему-то покрывали только одну из стен. Всюду на полу лежали высокие стопки книг - единственное, что привнес в этот интерьер новый владелец. Стены когда-то здесь были увешаны его записями, в пору когда он работал над зельем. Позже он посрывал их, но местами остались их обрывки, прибитые кнопками к дереву. Все иные следы, в очередной раз убираясь отсюда в другую свою жизнь, он исправлял парой взмахов палочки. Опытным путем он выяснил, что возвращаться сюда еще более тошно, когда обнаруживаешь глубокие рваные следы когтей на деревянных поверхностях.
Он смотрит в затылок Хейли, изучающей обстановку. Еще мгновение назад у него был какой-то большой, гадкий и действенный план. Но он не помнит, в чем он заключался. Напугать ее бардаком?! Он до сих пор стоит на пороге. Он ушел отсюда сегодня утром и не желает переступать этого порога так скоро.
Слова даются ему не сразу.
- Унылая действительность в том... - начинает он негромко, но замолкает. Он тяжело выдыхает и становится почти бесцветным. Как этот старый и уставший лес. Едва на пороге этой конуры Декстер Кэттермоул становится старше лет на десять. Он долго подбирает слова и молчит почти минуту, изучая интерьер дома, словно не видел его пару лет. Слова Хейли гудят в голове, словно она произнесла их только что. Он не переставал думать о них все то время, что они добирались досюда. - В том, что... - он растирает кончиками пальцев лоб, словно помогая себе, собрать мысли в кучу, - Действительность в том, что Меня, с кем хотелось бы хоть кому-то быть, нет.
Он слабо разводит руками. Хотя больше оттого, что не знает, куда их деть.
- Есть вот Это. - его заметно передергивает, прежде чем он продолжает: - Что-то, где много...мерзости. Боли. Звуков, которые я никогда бы не подумал, что могу из себя извлекать от этой боли. И чтобы хоть как-то себя отвлечь от нее, я изведал вкус не только костяшек пальцев левой руки... - он спешно отгоняет воспоминания о том, как впивался зубами в собственные запястья, зверея еще больше от вкуса собственной крови - А потом, вот на этой ржавой койке, разбитый и вывернутый наизнанку трижды раз за ночь, я мечтаю сдохнуть.
Он молчит какое-то время, но прежде, чем Хейли успеет что-то сказать, если вдруг решит, заговаривает снова:
- Это четверть моей жизни. - улыбается он, чтобы справиться с комом в горле. И жаль в кои-то веки не себя. - ...Я не глуп. Я четко разделяю Себя и Свой очаровательный недуг. Мы не одно целое, Я - Личность! - саркастично усмехается он. - Еще четверть моей жизни - это картонный дурень. Еще один - улыбается он уже искренней, вспоминая, каким смехотворным был Умник Декс. - Успешный предприниматель. Владелец магазина. С такой идиотской улыбкой, потому что у него не могут быть плохи дела.
А еще есть Я. И как бы неотразимо я не выглядел, - ведет он бровью. Ему отчего-то жизненно важно, чтобы она улыбнулась. - ...Я тот тип, что держит картонку. Потому что за ней Он...Жалкий... - это слово повисает в тишине. Кажется, он впервые сознается в этом вслух. - ...Разбитый и...Жутко напуганный. Всегда. Потому что к этому нельзя привыкнуть. У меня есть три четверти жизни, три четверти каждого чертового месяца, но проходит пара дней и я снова в аду, потому что время идет слишком быстро.
Он вздыхает и продолжает. Негромко, медленно и тщательно подбирая слова.
- Поэтому я ненавижу календари. Ненавижу этот дом. Так сильно, что не могу заставить себя переступить его порог. И я могу много и долго придуриваться кем-то, кем не являюсь, смеяться и показательно выступать с пантомимой "Декстер Кэттермоул, Великолепный", но свою жизнь я большую часть времени тоже...ненавижу.
Если это и не было тем самым планом, то в любом случае это было лучшее, что он мог сделать во всей этой ситуации. Отчего же тебе тогда стало еще поганей, чем когда-либо раньше, Декстер Кэттермоул?
Вся эта гадость его жизни, которую он вот так разом вывалил на Хейли, повисла в воздухе и кажется сделала и без того убогое жилище еще уродливее. Что ж, разве это не Честность?! Однако, ему все равно стало стыдно за то, что он не попытался смягчить свою исповедь, даром, что призвана она была напугать и оттолкнуть. И спустя небольшую паузу он добавляет неловко и отстраненно, и в голосе его отчего-то звенит что-то совсем мальчишеское:
- А еще меня ненавидят собаки.

Оставь раскаянья свои колючей мгле
И то что ты есть - вовсе не ошибка
Ты подарила мне свою улыбку
Оставь хоть что-нибудь на память обо мне

Отредактировано Dexter Cattermole (2015-02-12 18:04:52)